Газета Завтра 602 (23 2005)

Не выходи на улицу — там кошки воют, мышки поют,

птицы-синицы желают кошачьего мяса

Поздно звать к телефону начальника департамента глюков и монстров.

Поздно, всё, что ни делай, уже будет поздно, просто

не выходи на болото, когда зажгут фонари.

Петербург был построен вопреки всему, и он продолжает вращаться во времени в обратную сторону, находится под перманентным знаком проклятия — это проявляется в совершенно невозможном для жизни климате, в вымороченности сознания у жителей, чувствующих проклятость города, противоестественность существования и ту жутковатую красоту, которая возникает из этой противоестественности. Страна может меняться, а Питер всю дорогу выделялся из страны, как бы выпадая бусинкой из рукава. Город, который и не Россия, и не Европа — некий плод сильной воли отдельного конкретного гражданина — Петра.

Тёмной ночью, когда уже всё "прекрасно" и ты идёшь по пустому городу, мимо тебя грохочут пустые трамваи, в парк, вокруг какие-то мрачные личности мелькают, а воздух-то никуда не исчезает — сырая взвесь тумана и особых петербургских испарений, и всякие страшные Макдональдсы торчат… А ночью у Рональда Макдональдса особенно страшный оскал — я вообще клоунов боюсь.

Поэзия — это такая же форма жизни, как и другие, это способ отражать определённый мир. В России поэзия больше, чем искусство, поскольку светское государство нуждается в своих пророках, и раз уж функция пророка была вымороченна и упразднена государством, её взяли поэты и писатели. Сейчас это всё нивелировалось, осталась марка. В неё очень удобно играть. Но Игра — дело серьёзное.

Морвен (Ирина Башкирова), выросла в Москве, сейчас постоянно в Питере. Говорит, что если умный человек поживёт в столице с месяц, то с него хватит.

Пахнет вареной капустой. Земной уют.

Пьют, и поют, и плачут, и морды бьют.

Сломанные качели. Висит белье.

Это — картины родины, е-мое.

Плачут и пьют. И снова — как на убой.

Дай мне руку. Не бойся. Ведь я с тобой.

Пахнет вареной капустой.

Домашний свет.

Это — тот мир, которого больше нет.

Этому кругу не получить числа.

Это — былая жизнь. Быльем поросла.

Да! И еще — сушащимся бельем.

Петербург для меня является воплощением каменной цивилизации, т.е. всего мёртвого, из которого можно попытаться создать что-то живое. Город, который был создан мёртвым и из мёртвого же был создан на костях. Была ли в нём когда-то жизнь? Только на уровне гётевского голема. Не существует живых городов. Москва даже в большей степени построена на костях. Там семь археологических слоёв, я была только на третьем слое — кости, кости и кости, страшно. Я убежала оттуда.

Из мертвечины города нужно взять то, что ты изначально — живой или мёртвый. Как твоя поэзия ляжет — ты будешь писать, как мёртвый, или ты будешь писать, как живой.

Поэзия — это облечённая в слова боль. Танец на грани бытия и сознания. Смерть она в домах, она везде, она ждёт своего осуществления… Когда ты перестаёшь писать, как это было вот сегодня со мной вечером, она пришла ко мне и взяла меня за плечо, сердце схватило. Я поняла, что мне нужно начать опять писать, нужно работать, а то смерть за мной опять придёт. Для меня поэзия — способ существования единственный, насколько возможно.

Ален Казбеков, музыкант, приехал в Питер из Харькова. Называет себя индейцем.

Болью терзаема плоть —

Ты хотел в себе побороть

Робость духа и вялость руки.

Это твой мир. Жаждая всех одолеть,

Ты раскормил тщеславия плеть,

Был уверен, что это зенит, но это надир.

Лишь сила срывает плотины,

Лишь мощь прошибает броню

Лишь вождь не нуждается в силе —

Сила стремится к вождю.

Лишь вождь не нуждается в мощи,

Ибо мощь стремится к вождю.