Но наряду с этими людьми, в воронку андерграунда было затянуто много самозванных маэстро, которые говорили: "Я подпольщик, значит, гений". Посмотришь: да какой же ты гений?! Ну, ладно, работает и работает, слава Богу. Даже больше скажу. Если бы авангард 20 — 30-х не запрещали, может быть, и судьбы наших андерграундщиков пошли совсем по другому пути. Запрет — палка о двух концах, повторяю. Что власти сделали, например, с Глазуновым? Он начинал как очень способный художник. Я это понял, когда его первую выставку в ЦДРИ увидел — рисунки к Достоевскому, картины. Тогда это был не слабый академический художник петербургской школы, которого могли бы принять в МОСХ для начала, потом дать звание заслуженного художника. Он его больше, чем кто-либо другой был достоин. Писал бы человек картины, и занял, как сейчас принято говорить, свою нишу. Но ему тоже устроили давилку. Ажиотаж, выставки полузакрытые, разрешаемые почему-то хрущёвским зятем Аджубеем, афиши, наклеенные на колонны Большого театра — чудовищно! И народ потянулся по принципу "а чего дают?" А не знаем, чего дают. И вот уже круги очередей вокруг Манежа, спекулятивные сюжеты. Думаю, Глазунов много потерял от этого. Потому что если его картины на исторические темы сравнить с русским искусством XIX века, с Суриковым, Нестеровым, другими нашими великолепными мастерами, то это вещи конъюнктурные, третьесортные, и не они нам сейчас интересны.
В череде художников, которые привлекают, за творчеством которых давно внимательно слежу, — Владимир Немухин. Еще не будучи знаком с Володей, я видел его вещи на Малой Грузинской, в других выставочных залах и в частных собраниях Костаки, Стивенсов. Может быть, потому что я реставратор, для меня очень важны совершенство в ремесле и соблюдение цеховых законов, которые были непреложными и для Египта, и для Византии, и для древнерусских живописцев. Володины вещи, прежде всего, привлекали сделанностью и глубокой образностью. Как увидел я первые его работы, так они у меня по сей день стоят перед глазами. Мне нравится, что Немухин из тех людей, которые не изменяют своему творческому своеобразию, своей творческой принципиальности.