— А как мы летом шли по лугу, и он был весь в цветах, и когда подходили к кусту, — такой чудесный куст, весь перевит вьюнками, — из него вылетел коростель. Большой, красный, ноги висят, крылья хлопают суматошно, и ты закричал: "Птица!.. Птица!.." Помнишь?
Мальчик внимательно вглядывался — не в лицо Стрижайло, а в тот летний сказочный луг, по которому, окруженные бабочками, шмелями, сладкой пыльцой, шли три любящих друг друга человека, смотрели, как летит над травами красная, с коричневыми крыльями птица, падает в далекие цветы.
— Помню, — сказал мальчик, и глаза его слабо дрогнули, словно увидели восхитительный мир, куда уводил его из этого страшного зала большой, светловолосый человек, уступивший ему ночью драгоценный глоток воды.
— Вот и вспомнил, и слава Богу! — восхитился Стрижайло. — А помнишь, как мы взяли дровяные санки, я посадил вас с мамой и тянул по мокрому снегу? Все блестело, сочилось, под полозьями бежала вода, а мама слепила мокрый снежок и кинула мне в спину?
— Помню, — кивнул мальчик.
— Мы снова туда вернемся. Санки старые, я их подправлю, и мы с тобой поедем в лес за дровами, и я покажу тебе барсучью нору.
— Это где? — спросил мальчик, и казалось, на его бледном худеньком личике слабо процвел румянец.
Стрижайло испытал к нему такую отцовскую нежность, береженье, благодарность за избавление от свирепой безысходности мира, что захотелось прижать сына к груди и опять оказаться в райском краю, где было им так хорошо.