Газета Завтра 821 (85 2009)

Еще год назад на двух лесопилках в соседних деревнях управлялись местные, корневые мужики. А нынче новость: одну купил белорус, другую - грузин. И в обслуге, с кондаками и аншпугами, тоже, соответственно, люди западные и кавказские. Вахтами наезжают к лесным заработкам, как буровики к ненцам в тундру. Но ненцы-то свои тысячелетние родовые кочевья блюдут. Народная жизнь у ненцев не пресекается. А в наших деревнях, даже и при асфальтовых дорогах, - только старики. Хоть татарин, хоть китаец приезжай. И даже не в стартовом капитале дело. А если есть у человека жар в крови, дерзость, то он опять начинает теснить природу и принуждать аборигенов к смирению. Строит свой мир. Как славянин шестьсот лет назад теснил здесь угорца.

Пишу историю деревни, начиная с ледникового периода. Как раз этим летом добрался до появления здесь первого славянина.

Тут гадать было не надо. Деревня Синцовская. Значит, и первый славянин здесь был Синцов. Или точнее, до переписи, до первой паспортизации и фамилизации - Синец. В те времена в церквях так называли беса. Такой псевдоним был у нечистого среди православных служителей. Чтобы не поминать всуе .

Синец - Синцов. Бес - Бесков. Черт - Чертков… Только Дьяволовым и Сатанинским, кажется, никого не называли. Приличные, добрые люди были и Чертковы, и Бесковы. И человека по фамилии Синцов тоже нельзя так вот сразу заподозрить в лукавстве. Однако, по моим наблюдениям, любая говорящая фамилия несет в себе зерно характера, ею обозначенного.

Начало лета.

Время чистой воды.

Пуя клокочет перекатами, блестит плёсами, кружит омутами.

Береговые деревья по низу окрашены илом недавнего половодья словно по бечевке - до первого дождя. А в воде муть уже улеглась на дно, лоснится промытыми беличьими шкурками.

Выйду на реку, сяду на бережок и увижу, как рвут, терзают шестами эту донную красу двое на плоту. Синец тычет то слева, то справа для поправки хода. А молодая беременная пускай будет Ефимья, или попросту Фимка, дуриком ломит сзади.

На босых, простоволосых странниках - тканые льняные обноски.

Под ногами у них на воде три заостренных бревна, нанизанных на поперечные клинья.

Топор воткнут в середину плавня. К нему приторочен мешок с ржаными зёрнами и сверток шкур со скарбом. Из осоки изредка высовывается морда собаки: то полакает, то лишь понюхает, и - дальше мышковать. Увязалась после зимнего прикорма.

Думается, дня три, не меньше, понадобилось им, чтобы протолкнуться досюда, войдя в устье Пуи с Ваги, по которой по отмелям можно было и бечевой тащиться. В нашей же реке, как в канале, - только упорным шестованием.

Сшили плот, конечно, еще по снегу. Снялись с первым теплом, отзимовав, скорее всего, у добрых людей в Заволочье за горсть медных монет из приданого молодухи. Сами были наверняка новгородские. Тогда поголовно бежали славяне от многолюдья в поисках своего места на земле, на север, как рыбы на нерест - метать зёрна в тысячелетние наслоения непаханых здешних земель.

В одном месте река у нас словно заканчивается, упирается в высокую глиняную стену. Подплывешь поближе, оказывается - бьёт в кручу, вытекая из-за поворота едва ли не параллельно, и совсем другая там с виду: извилистая, каменистая, с отлогими берегами.

Тут, скорее всего, Синец направил плот в омут под обрывом, отдохнуть. Неожиданно за шест словно водяной ухватил. Шестом, как рычагом, Синец поднял со дна сеть и щуку в ней. Переломил рыбине хребет и только затем выпростал добычу. Берестяные поплавки утянулись обратно в глубину каменными грузилами.

Приткнули плот к берегу. На песчаном мыске утоптали молодые лопухи. Синец ударил кресалом по кремню. Искры брызнули на растертый мох. Оставалось раздувать огонь. А Фимке топором чистить и потрошить.

- Крапивна сеть. Знамо - угорская, - сказал Синец.

В лесу взвизгнула собака и долго скулила.

Послушали и решили, что на барсука напоролась, а то и на вепря.

Нажгли углей достаточно. Через пасть рыбы насквозь до хвоста пропустили острый ивовый прут. Переворачивали на жаровне, пока в жабрах не перестало пузыриться.

Ели и удивлялись, отчего собака не чует запаха, не бежит требуху жрать.

А их пегая, тощая сука в это время уже висела с распоротым брюхом на ветке берёзы, подвязанная за заднюю лапу. Кошут кромсал её ржавым ножом, вываливая тушку из шкуры.

Голоса плотогонов Кошут давно услыхал. Пошёл на эти голоса и с высоты глинистой кручи, конечно, не мог не заметить людей на плоту, сам оставаясь невидимым. Проследил, как они опоражнивали ставень. Атакованный собакой, не промедлил убить её, вовсе не из мести, но лишь по привычке, на прокорм, всё равно что лисицу. Тем более, что не заведено было в его народе, да в изобилии зверя, держать собак в помощниках. А кто заводил, у того их всё равно волки зимой выманивали и загрызали.

Рубище Кошута из мочалы с прорезью для головы было забрызгано свежей кровью.

Лук, связанный из трех можжевеловых хлыстов, валялся в траве. Побывавшая в деле окровавленная стрела с кремневым наконечником торчала из колчана.

Кошут приторочил собачью тушку к поясу, закинул лук за спину и пошагал к стойбищу.