Но творениям Рукавишникова, как кажется, этап приятия всегда удавалось проходить сравнительно безболезненно. Бронзовому Никулину, припарковавшему свой автомобиль на тротуаре, посчастливилось сразу стать всеобщим аттракционом и декорацией для фотографий. Достоевский, которого раньше называли потерянным и горбатым, стал неотъемлемой частью образа главной библиотеки страны. Скорее, теперь само здание Ленинки потеряется без памятника и станет неузнаваемым, непривлекательным для туристических открыток. Александр II в окружении львов и белых колонн будто бы естественным образом встраивается в игру высот храма Христа Спасителя и раскинувшихся вокруг него исторических районов Москвы.
Эти памятники не могли возникнуть из пустоты, из случайности. Удача такого масштаба не может быть продуктом спонтанного, необузданного видения творца и горячечных, незрелых действий. Рукавишникова на улицах Москвы мы наблюдали монументальным, весьма строгим. Игра сечений и натяжение осей в его официозных работах скрыты от беглого взгляда под слоями художественной техничности и завершённости. Но другой: тайный, кипящий, сумрачный и хаотичный, — мир творчества скульптора существует, причём в физическом, реальном мире.
Выставка — словно приглашение посетить мастерскую Рукавишникова, взглянуть на процесс творения, сам по себе воплощённый в скульптурной и графической форме. Это искусство самостоятельно, ему не нужно пытаться актуализироваться, приписывая себя к какому-либо новомодному течению или втискиваться в какие-либо конформистские рамки (которые, словно подчёркивая свою несостоятельность, всегда пытаются казаться олицетворением нонконформизма и свободы). Это искусство современно, потому что бесстрашно, и отсутствие страха здесь выражается не в инфантильности, способной разве что изобразить на Кремлёвской стене слово из трёх букв, а в гораздо менее шумном умении сохранять свою безусловную самобытность, не срезать углы. Скульптуре Рукавишникова не нужно быть сделанной из углепластика, его фигурам не нужны кислотные цвета с напечатанными на каждой поверхности слоганами, не нужны заумные сопроводительные описания или крикливые перформансы. Его работы и без всего этого самодоказуемы и полны эстетического напряжения, которое никуда не исчезнет, даже если каким-то неведомым образом во всём мире разом прекратится художественный процесс, а вместе с ним бесконечная игра аллюзий.
В день открытия на выставку пришло так много посетителей, что уже вскоре в раздевалке закончились номерки, и люди в февральских шубах с растопыренным мехом пошли набиваться в залы. Народу стало так много, словно бы в музее стояли ярморочные лотки, на которых забесплатно раздавали редчайшие товары. Над человеческим морем возвышались скульптуры, конечно, не столько монументальные, как их уличные собратья, но всё же заставлявшие задуматься о том, каким образом их устанавливали внутри. Некоторые из них — например, сложная по своей композиции "Добродетель тайных сечений", — казались слишком большими для закрытого помещения.