Газета Завтра 964 (18 2012)

Сама просфорня — квадратное помещение шагов десять в длину с высоким потолком и с двумя окнами друг напротив друга. Одно — во всю стену с видом на собор. Вдоль окна раскатка для теста. Рядом чан-тестомес. Отсюда и начиналось послушание. Другое окошко, маленькое — во двор, под ним стол, за которым один из просфорников шилом пробивал расставленные на подносе просфоры (чтобы не вздулись при выпечке) и накрывал их полотенцем; рядом высокий стеллаж, на который эти накрытые подносы он и ставил — здесь все заканчивалось. Дальше просфоры подходили, и просфорник, чьим послушанием была выпечка, ставил их в печи — современные электропечи, занимавшие всю стену от входа и до раскатки. Напротив печей на стене полукруглая ниша с фреской из Евангелия: Спаситель проповедует сидящей у Его ног Марии, а Марфа подносит им еду. Справа от фрески иконы: много, разные, но самая большая — икона Святых просфорников Печерских, и под ней текст молитвы. Между иконами и маленьким окошком мойка и ванна для набора воды. И в самом центре просфорни — стол-тумба, где свободно работали с десяток просфорников. К слову, самих монахов-просфорников четверо: те, кто сеяли муку и выпекали просфоры. Все остальные им помогали: печатали, расставляли просфоры на подносы и протыкали шилом.

Не важно, с чем я приехал в монастырь, важно, как меня встретили. А встретили меня спокойно и натурально, без адвентистского и прочего приторного радушия, встретили, как опытный врач встречает больного — к слову, врачом и оказался монах, с которым я первым познакомился в монастыре — отец Марк. Высокий, плечистый (нет у меня доверия к хилым и убогим). Я заметил его шагов за двадцать и немедля подошёл к нему. Как подойти правильно, как разговаривать, никогда этого не знал, подошёл и сказал: "Здрасьте!" — и как-то так, точно боясь, что и слушать меня не станет, вывалил ему всю проблему.

— Приехал надолго? — спросил. 

Я растерялся. 

— Не знаю, — ответил, — у меня семья…

— Семья — это важно. Сходи к отцу Кириллу, он у нас специалист по делам семейным. И если не передумаешь, заходи в просфорню, — он кивнул на дверь, возле которой мы остановились.

— А справлюсь?

— Самое подходящее место для нас, для немощной интеллигенции. 

И только тут я заметил, что он хром. После, уже в просфорне, когда разговаривали, отец Марк басил, голос его был низок и громок: "В монастырь, если кто по своей воле приходит — понимай, по любви, — приходят с детства, как отец Савва (он кивнул на молчаливого монаха, неторопливо печатавшего верха просфор). Как в шестнадцать лет паспорт получил — так и пришёл. Он с любовью к Богу, можно сказать, родился. А большинство — жизнь пинками в монастырь загнала. Не загнала — подох бы под забором: жена ушла, с дочерью видеться запретила — запил. С работы выгнали, не посмотрели, что специалист, — хорош анестезиолог, когда неделю в лоскуты". Марка в монастыре жалели — впрочем, как и всех, кто был слаб до водки. 

После разговора с отцом Кириллом, который жёстко сказал: "Семью следует беречь, ради семьи всеми другими радостями своими жертвуй. Но месячишко в монастыре поживи — это всегда на пользу", — я вернулся в просфорню. Как раз вовремя, просфорники только окончили молитву и благословились у настоятеля просфорни, отца Кондрата, коренастого грузина; живой подвижный этот старик успевал везде, сам любил поболтать и сам обрубал разговор, если просфорники слишком уж расхолаживались: "Хватит болтать, молимся и трудимся, болтуны". Резкий был на слово отец Кондрат, горячий, но отходчивый старик. 

— Я ж сказал, что придёт. Отец Дионисий, — представил меня Марк, уже, как и все, облаченный в белый халат и стоявший у стола-тумбы.

Благословившись, все встали на свои места. На раскатке и резке — самые опытные — чье послушание — просфорня. Остальные — на печать и раскладку — где и я. Это называлось общее послушание, где не требовался ни опыт, ни мастерство. Требование одно — делать, что говорят. 

Первые несколько минут, пока раскатчик готовил пласты теста, все остальные: кто с цилиндрическим ножом, кто с печатями, изображавшими крест или имя Богородицы, — ждали. Я встал на раскладку — самое немощное послушание, доверявшееся любому новичку: раскладывать на противень нарезанные цилиндрики теста — низы. На каждом противне были видны ровные круги-пятна от прошлых просфор. Разложив низы, смочив их мокрым полотенцем, раскладывал верхи — уже оттиснутые печатью тонкие таблетки теста. И отдавал противень тому, кто уже шилом пробивал центр каждой просфоры, накрывал полотенцем и водружал на стеллаж, где просфоры подходили.

Работа шла неспешно, но скоро. Монахи выделялись, и не бородами, а тишиной — трудились больше молча, и взгляды вниз. Трудники, конечно, болтали, но болтали так — вполголоса и даже вполслова — и всё о себе. Те, кто в возрасте — о семье, доме, детях. А молодые — всё больше о душе, о спасении. Но с чего бы разговор ни начинался, сводился к одному: в миру жить трудно, а в монастыре легко.