Газета Завтра 981 (38 2012)

Разберёмся с ней. В мировой культуре образы братьев, соединённых эпической борьбой, встречаются часто: Авель и Каин, Исаак и Иаков, Ормузд и Ариман, Алеша и Иван Карамазовы. Близнецы, Антон и Андрей, если смотреть на них с формальной, схоластической вершины, могут показаться плюсом и минусом: один не нуждается ни в деньгах, ни в обыденности, готов в любой момент стать жертвой; другой трясётся от желания искусить, захватить человека, сделать его рабом, вдохнуть запах закабаления и разложения человечины. С братом Андреем всё более-менее ясно: он явно играет в дьявола, и зашёл в своём отвратительном проекте так далеко, что возвращение не представляется возможным. Сложнее с братом Антоном, который играет в бога. И далее приходится повторить только что сказанное: он зашёл в своем отвратительном проекте так далеко, что возвращение не представляется возможным.

Брат-бог и брат-дьявол не противостоят друг другу в романе Потёмкина, а создают общую, никем не ограниченную фирму по достаточно быстрому превращению жизни в смерть. Неслучайно ведь мечту быть униженным Антон реализует на деньги брата, и в момент смертельной опасности для придурка Антона спасение приходит именно от брата-дьявола. Один не устаёт унижать и губить. Другой одержим страстью быть раздавленным. Но в концепции автора братья, безусловно, вместе. Андрей хочет телесно и духовно курочить, травить ближних, превращая их в рабов. Антон мечтает об этом рабстве, путешествуя по России в поисках того, кто поставит его на колени, измочалит и зароет в грязь. На эту роль подходят все: вокзальные менты, мэры и губернаторы, освободившиеся урки, крутые пацаны, вагонные проводники, случайные прохожие или олигархи. И нет врача, который исцелил бы пациентов. Доктор Райский давно уже принимает мёртвых.

Брат Антон плюс брат Андрей равняется русский народ в его современном безобразии. Такой видится мне логика в романе Александра Потёмкина. Кошмар происходящего, как и притчевая вершина текста, достигают своей кульминации в предсмертной находке Антона Пузырькова. Он понял, что больше всего на свете хочет попасть в ад. Безумие оказывается закономерным в системе его хлипкого сознания. Не найдя на земле предельного в своём сладострастии унижения, наш псевдоюродивый понял: надо направиться прямиком в ад, где уж ему никак не смогут отказать в радости вечного мучения. Антон покупает пилу, начинает разделывать себя по частям, приговаривая в сладком ожидании: "Попаду к своим мучителям в ад и обеспечу себе нескончаемый восторг".

Заметим также, что Антон Пузырьков — не только поиск унижения и боли. В нём запечатаны изломы русской любви и жертвенности, приводящие к не самым благим результатам, и мысль о том, что внутреннее важнее внешнего, вплоть до исчезновения последнего, и плохо скрытое презрение к миру, и уверенность в том, что наибольшее оскорбление человеку может нанести только он сам.

Роман написан при созерцании русского человека, потерявшего собственное достоинство. Автор ищет помощи Гоголя. Сильно сделана сцена поглощения губернатора "менеджером по скупке чиновников": с потрохами, без шансов на сохранение хоть какой-то свободы. Этот искуситель-профессионал, специализировавшийся на сборе мёртвых душ, давно потерял всякую стеснительность. Чичиков получил теперь действительную власть, да и понятие мёртвого значительно расширилось. Но гоголевское начало у Потёмкина лишено связи с христианством. "Гоголь боязливо хватается за крест", — написал как-то Розанов. С автором "Русского пациента" этого не происходит.

Помощь оказывает и Фридрих Ницше. По мнению немецкого мыслителя, смирение есть тяжелейший самообман, который приводит к боязни ада по эту сторону и к обретению полной смертной пустоты по сторону другую. Склонные к страданию, боящиеся полноты существования, те, кто ищет унижения человека перед придуманным абсолютом, — вот они и творят ад, творят только там, где он и может быть, — на земле. Эта мысль в "Русском пациенте" развернулась по всему фронту сюжета. При этом ницшеанское начало тесно связано с романтизмом, с пафосным стилем, с поэтизацией ключевого конфликта Сверхчеловека с пустотниками. Никакой романтизации автор "Русского пациента" не допускает.