Газетный самолётик

Объявил бы тех всему виною,

отнял бы у извергов тротил,

укротил бы вражью паранойю,

бесов бы разнузданных простил.

Что ж  теперь  рядить-гадать вдогонку,

вешать на Всевышнего собак!

Бар свернулся в черную воронку.

Дело – пепел… прах… а не табак!

Растворились строчки из блокнота:

их водой пожарный покропил.

Возвратит ли в мир протеста нота

автора, что кофе не допил?

*  *  *

Кому и сколько жить осталось,

понятно – Господу видней.

В конце концов, страшна не старость –

а тень забвения – за ней.

Копилка деду прибавляет прыть:

там – на костюм. И на… похоронить.

* * *

Так в чем была вина народа,

кем был народ для палачей?

Струился дым до небосвода,

из душ, точнее из печей.

О, Нюрнбергские суды,

ботинок детских горы,

волос их мам пуды,

их силу духа, воли,

не тающую льдом,

алтарь их мук и боли

каким судить судом?

Назад путь не случился,

из ада брода нет.

Лишь жёлтым Магендовидом

над умершими свет.

…Как часто из Майданека

летит ко мне в ночи

бумажный планер Янека,

сожжённого в печи.

* * *

Далась тогда Победа всем непросто! –

так за пехоту!.. за горящий  танк!..

…А я бы выпил водочки без тоста

за девочку с тетрадкой – Анну  Франк.

Сегодня в мире снова всё не гладко,

и нет её… Но есть её тетрадка.

… Простая девочка из Амстердама

всем на века и бабушка  и мама.

* * *

Карабин и нитка на запястье –

девочки дежурят на войне.

Господи, дай  им любви  и счастья –

Девам Пресвятым в своей стране!

19

Голубая   канарейка

В золочёной клетке птаха –

что ж не радоваться доле?

Неба нет в тюрьме… и страха…

и просвета нет в неволе.

Но желаннее мне нынче

ввысь летящая любая.

Спой мне радостнее, зыбче,

канарейка голубая.

В  небе, в соснах, за забором

ты без фальши форс-мажор,

не поёшь со всеми хором

для дебилов и обжор.

В стае петь под небесами –

нет бездарнее муры.

Звонкий щебет голосами –

не духовые хоры.

Дрянь – трещать по нотам в клетке,

быть без неба сиротой.

Птице лучше смерть на ветке,

но не в клетке золотой.

Как в истоме некой, весь я

в песне, будто на сафари.

И летит из поднебесья:

– «Blue Сanary, Blue Сanary…»

Человек-река

Когда гремят на небе грозы,

и тучи высятся горой,

и осыпаются мимозы –

невыносимые вопросы

мне не дают уснуть порой.

Как научиться быть беспечным,

не равнодушным, но простым? –

Обычным – стало быть, невечным,

почти случайным, просто встречным –

с  ведром – конечно, не с пустым!

Зачем, пыля по пепелищам,

где все дымы – не от побед,

я подаю бомжам и нищим,

но наступаю сапожищем

на чей-то беззащитный след?

Зачем я всуе строю планы,

успех предвидя – не за страх? –

увы, мертвы его фонтаны,

но, бередя мне сердца раны,

молчат мечты мои в кустах.

Ко всем дворам придя некстати,

я перед ними не за грош

в себя уверую – я знати

скажу: «Востребован!». Отож!

Будь в этой жизни я рекою,

будь я на той реке причал –

с безмерной радостью какою

своей  дрожащею  рукою

я б на волнах людей качал!

Проходит ночь… Глаза смыкая,

в окне не движется луна…

К страстям планеты привыкая,

спрошу Судьбу, не упрекая:

– Скажи, зачем ты мне дана?

Певчая птица

Он средний группой крови, он – как все,

и так же снег в его ладонях тает.

Но невдомёк раскованной попсе,

что птица певчая со стаей не летает!

1 марта

По-твоему, пенсионер уже февраль,

бегущий прочь, рассеянный, с фальстарта.

Законченный трепач, болтун и враль,

ты тост слагаешь в честь прихода марта!

Но много ль надо вялого ума

примерить не весну к январской роже,

а углядеть, как голая зима

имеет март на белоснежном ложе.

* * *

На улице восточные деревья

склоняются в предчувствии снегов.

Полно в рядах базарных фруктов разных.

Средь лиц сосредоточенных и праздных

знакомых нет – ни милых… ни врагов…

Пройди в тени иной архитектуры:

ни линий, ни овалов, ни углов…

Не ожидай от них ни скрипа ставен,

ни тех святынь, чем прежний дом твой славен:

вот пальмы те – дождутся ли снегов?

* * *

Он себя не смог предугадать –

вдруг в письме поставил слева точку!

Но продолжил: «Понимаешь, мать,

может быть, еврейство взять в рассрочку?»

А в конце добавил: «Мать, не трусь!

Я за то вовек не расплачусь.

* * *

Жизнь прекрасна, поскольку не вечна,

и бесценна, поскольку одна.

Я пока что не мертвый, конечно,

если всюду со мною она.

И душа – белоснежная цапля –

телу бренному верность храня,

моего продолжения капля

никогда не покинет меня.

По гостиницам крышу снимая,

по земле путешествуя всласть,

глажу крылышки ей, понимая:

я ведь тоже не дам ей упасть.

* * *

Не горький ли тот эвкалиптов листок

приблизил к тебе этот Ближний Восток,

и ты ощущаешь пронзительный ток

еврейского жаркого края?

Под Песах изъята из лавок мука,

в маце через дырочки будто века

сочатся на пальцы твои. А рука

распахнута к рукопожатью.

Шалом, горожане! шалом, господа!

Приветствую вас, кибуцы, города,

и реки, и горы, в которых вода

течёт и сверкает на солнце.

Здесь реки не губит ни зной, ни мороз,

над ними хрустальные крылья стрекоз,

а пазлы подсолнухов, завязи роз

с высот на равнины стекают.

Прости себе эти восторги души,

в копилку её отсыпай не гроши,

а танцы и песни: они хороши,

как лица, как свечи в шабаты.

На мир этот хрупкий – что стёкла авто –

смотри беспрестанно – на это, на то…

На то, как по миру не раз и не сто

колышется многоголосье.

Пускай на стене календарь отрывной