Газетный самолётик

На тёмном небе звёзд расклад   –

ночной источник света,

где эвкалиптов тихий сад

зимою дарит лето.

Огородив  от бомб и мин,

проводят меж между цветами

её  сто двадцать  именин  –

и потчуют мантами…

Любовь – загадочный полёт,

и штиль, и шторм, и качка…

Про   дом  родной душа поёт –

вздыхает  сибирячка!

Свечей  шаббатных   – ей огни,

ей  – певчих птиц вокал.

Но снова, мудрый искони,

зовёт её Байкал.

Когда же дальним  бережком,

где Баргузин не слышен,

она гуляет  босиком  –

о ней тоскует  Ришон.

Три  печали

Живут со мною три печали,

как квартиранты, как бичи.

Чтоб не скучать, они украли

от сердца моего ключи.

Когда его не слышу стука,

молю, чтоб триптих тот затих!

Но бедный разум гложет мука,

что я имён не знаю их.

Всегда являются некстати

и застают меня врасплох

печали эти в белых платьях –

мои молитва, стон, и вздох.

То надо мною вместе млеют,

любовь взаимную суля,

то отступают и немеют,

боясь остаться без жилья.

А я при них и в дождь, и в стужу

себе любимому – жюри,

с веселой рожею наружу,

с тремя печалями внутри.

Белые  ночи

Помню длинные белые ночи

в прошлой жизни длиннее ночей…

Только зрелые годы короче

поминальных еврейских свечей –

скоротечны любые разлуки:

на войну, в магазин, в ресторан…

Ненадёжно любимые руки

второпях укрывают от ран.

Из неснежной страны, не ледовой

не успеть долететь до Невы,

потому что Фортуне бедовой

на скаку не сносить головы.

Про  неизбежное

Смеюсь над тем, что неизбежно,

как с неба падающий «ТУ» –

так – не подать руки скоту,

так – на могильную плиту

цветочки возложить небрежно…

Слабо над песнею заплакать,

вздохнуть от сущей ерунды,

когда в песке любви следы,

стрекозы блещут у воды,

зато в глазах туман и слякоть.

Не дожидаюсь – плачь, не плачь –

чтобы ни холодно, ни жарко!

Чтобы за стенкою гитарка,

а на столе свеча и «Starka»,

а рядом – опоздавший врач.

* * *

Вся жизнь – это то, что с трудом собираешь по крохам,

буквально по хлебным – крупицы чужой теплоты,

как летом в букет – на лугу полевые цветы,

как мелочь в кармане – на сдачу с мирской суеты,

и всё это, собственно, с радостью, реже – со вздохом.

Но если на чашечке с кофе губная помада –

бесстрастная метка разлуки с надеждой – любви,

как Судная клятва на верности, не на крови,

до слуха, увы, не доходит – зови не зови,

так может, той скудной любви и крупицы не надо?

Дай Бог ошибиться, как двоечник радостный с мелом,

как ждущий подсказки, певец, позабывший слова

из песни, где было про то, как примята трава…

Что если ещё не последняя – эта глава,

в которой любовь окаянная – так… между  делом?

Женщина   у  окна

В той одной из известных республик,

где обычно бывает война,

нефти нет и не царствует рублик…

Но… Мадонна стоит у окна!

Не певица она, не икона –

чудотворно не льющая слёз,

не уходит подолгу с балкона,

невзирая на снег и мороз.

Боже мой, что за дальние дали

ей рисуют мечты-колдуны?

Миражей мы таких не видали,

что в печали ей были даны.

Всё бы вовремя, всё бы уместно,

да планида полынно горька:

и откуда пришла – неизвестно,

и уйдет, как алмаз с молотка.

Но пока заливаются птицы

голосистее певчих Марго,

остаются ей силы молиться –

за него… за него… за него…

Изможденное деревце краше

снова кажется, если во сне

он ей будто рукою помашет –

той Мадонне в далёком окне.

Надежда

Народ запасся траурной одеждой,

пил с горя водку – прямо из горла.

Я понимал: прощаются с надеждой,

что будто бы последней померла.

Кричали все: «Нам без подмоги оной,

небось, теперь питать одну тоску!..» –

И на веревке вешались казенной

по двое да по трое на суку!

Я брёл скорбя, с оркестром рядом, с теми,

кто жалость вымогал, тянул из жил!..

И тут шальная мысль стрельнула в темя –

что я саму надежду пережил!

Первые   и последние

Как, скажем, третьесортный Крым,

или советская обедня –

вот так обидно быть вторым!

Тогда уж лучше быть… последним.

В конце концов, от вожаков

грязны потом вещдоки-пятна…

А я – за скромных мужиков,

чья не элитна жизнь, но – внятна.

Они меж нас трезвее всех –

поступком, словом или взглядом.

Они не прут вперёд и вверх,

круша собой того, кто рядом.

Накатит пламени стена –

чужого вытащат Сережу

или другого пацана –

с себя самих сдирая кожу.

Когда с трибуны прокричат,

что наступило время стачек,

они для чьих-нибудь внучат

спасут из проруби собачек.

Им утешение найди…

Им от ангины – в чай малину…

Тому, кто духом впереди,

найдётся тот, кто плюнет в спину.

18 декабря

Декабрь нежданно свежестью дохнул,

и улицы наполнились прохладой.

Осенний день последний упорхнул

озябшей птицей из ночного сада.

Поверь, не стоит зиму укорять,

что входит вдруг, без снега и без стука.

На ложе утра нового присядь:

с зимой короткой трепетна разлука.

День восемнадцатый – одна из дат,

которая, не сильно докучая,

плеснула водочки чуть-чуть, а ночью – чая.

Попил чайку – и будто вышел в сад.

А там, в саду, услышал божьих птиц,

поющих на миру, не из темниц.

Зимой твоею он недолго длился,

тот щебет их – о том, что ты родился.

Не дай Господь упасть однажды в грязь,

храни во мне воспоминаний крошки!

Позволь мне жить раскованно как, князь,

на чьи-то вновь заглядываться ножки.

* * *

Какое чувство-динамит,

любви и ненависти пламя! –

Отвратной ложью не дымит,

не угасает временами.