Где место России в истории? [Загадка Дональда Тредголда]

Четвертая, наконец, особенность состояла в том, что, в отличие от деспотизма, русское государство не обладало абсолютным контролем над собственностью своей элиты до самого ХХ века. Попытавшись обрести такой контроль во второй половине XVI века, оно практически немедленно, как мы скоро увидим, его утратило – на столетия.

Я говорил лишь о тех трудностях в классификации России как деспотического государства, на которые обратил внимание сам Виттфогель. Перед ним была очень странная, поражавшая своей загадочностью политическая система, которая определенно, по его собственным словам, вела себя не так, как другие деспотии. Историк, столь истово ратующий за «многоколейность» исторического развития, должен был, казалось, обрадоваться еще одной «колее» как интригующему вызову..Но не Карл Виттфогель. Он опять пренебрег логикой собственной концепции. Опять попытался насильственно втиснуть неподдающуюся «колею» в свою излюбленную нишу. Посмотрим теперь удастся ли ему это обреченное предприятие.

ФЕЙЕРВЕРК МЕТАФОР

По поводу первой трудности сказать ему, как легко было предвидеть, нечего. Кроме того, что «дистанционный контроль монголов над Россией представляет серьезную проблему и требует дальнейших исследований». (13) Что, впрочем, не помешало автору тут же и использовать этот проблематичный контроль как объяснение второй трудности, т.е. необычайной «медленности трансформации России в деспотическое государство». Вот как он это делает.

«Мы не знаем, ускорили или замедлили этот процесс центробежные политические порядки Киевской Руси... Нет сомннения, однако, что монгольские завоеватели России ослабили те силы, которые до 1237 г. ограничивали власть князей, что они использовали восточные методы управления, чтобы держать эксплуатируемую ими Россию в прострации и что они не хотели создавать в ней сильное - и способное бросить им политический вызов агродеспотическое государство. Поэтому семена системы тотальной власти, которые они посеяли, прорастали так медленно ... Можно лишь сказать, что институциональная бомба замедленного действия взорвалась не сразу». (14)

Что, собственно, должна означать эта новая метафора (ничуть не менее экстравагантная, чем аналогичная метафора Вернадского «эффект отложенного действия» ), читателю остается только гадать. Рецензенты спрашивали, но Виттфогель, сколько я знаю, никогда не объяснил. Еще непонятнее, почему растянулся «взрыв» этой бомбы на много десятилетий. Ясно одно: весь этот фейерверк метафор, вполне, может быть, уместных в поэме, выглядел бы подозрительно даже в научно-фантастическом романе. Как описание реального исторического процесса он звучит фантастически. Тем более, что никаких подтверждающих его фактов не существует.

Не пытались, например, монголы ослабить «те силы, которые до 1237 года ограничивали власть князей». Если главной из этих «сил» была наследственная собственность, вотчины тогдашней светской и церковной аристократии, то завоеватели не только их не ослабили, но, по крайней мере в случае с церковью, в огромной степени усилили. Действительно серьезный вопрос, однако, в другом. Почему, вырвавшись из-под монгольского ига с нетронутой аристократической традицией (и частной собственностью на землю), обратилась вдруг Москва к тому, что Виттфогель называет «методами тотальной власти», а проще говоря, к беспощадной расправе со своей аристократией лишь три поколения спустя после свержения ига?

Даже верный оруженосец Виттфогеля Тибор Самуэли говорит, что «его объяснение только создает проблему». Создает потому, что «совершенно недостаточно одной силы примера, одной доступности средств, чтоб правительственная система, столь чуждая всей прежней политической традиции России, пустила вдруг в ней корни и расцвела. В конце концов, балканские страны оставались под турецким владычеством дольше, чем Россия под монгольским игом, и ни одна из них не стала после освобождения восточным деспотизмом. Так дело не пойдет». (15)

«МОНГОЛЬСКАЯ РОССИЯ»?

Еще безнадежней третья трудность, которую отчаянно пытался преодолеть Виттфогель. Я говорю о странной способности «русского деспотизма» к институциональной трансформации. Тут Виттфогель предлагает нам объяснение лишь чисто географическое: Россия, мол, была ближе других агродеспотизмов к Европе. (этот аргумент, заметим в скобках, почти буквально воспроизведен в недавней отечественной работе «Русская история: конец или новое начало?». Вот как он выглядит под пером наших либеральных современников -- среди которых, кстати, и мои оппоненты в публичном обсуждении трилогии И.М.Клямкин и И.Г.Яковенко):: «отличие последующих судеб России и Османской империи предопределено тем, что первая раньше столкнулась с идущим из Европы вызовом в виде военно-технологических инноваций»). (16)