Где место России в истории? [Загадка Дональда Тредголда]

Я не говорю уже о действительно серьезных возражениях. О том, например, что «церковное» истолкование тоталитаризма оставляет совершенно необъяснимым, каким, собственно, образом, несмотря на всю лютую римско-афинскую контроверзу, оказалась почему-то церковь в досамодержавной России СИЛЬНЕЕ государства. И не только в XIV веке, когда, согласно теории византийского тоталитаризма, следовало ей стать «департаментом секулярного государства», но и полтора столетия спустя, когда оказалась достаточно сильной, чтобы сорвать православную Реформацию, нанеся смертельный удар стратегии Ивана III. До такой степени несообразно это с реальностью московской истории, что именно для заполнения столь загадочной прорехи во времени и придумали, как помнит читатель, Виттфогель и Вернадский свои знаменитые метафоры.

Приходится, как это ни странно, заключить, что они просто были лучше Тойнби осведомлены о реальном положении дел в Московии XIV-XVI веков. Откуда иначе взялись бы «институциональная бомба» и «эффект отложенного действия»?

ОПЯТЬ ГЕОГРАФИЯ?

Я не знаю, честно говоря, нужны ли еще примеры откровенной легковесности византийской интерпретации русской политической истории, предложенной Тойнби. Но вот на всякий случай еще один. Он сам неосторожно задает вопрос, по сути, фатальный для его теории. «Почему, - спрашивает он, - византийский Константинополь пал, тогда как византийская Москва выжила?» Вот его ответ: «Ключ к обеим историческим загадкам в византийском институте тоталитарного государства». (27) Но вправду ли открывает этот предполагаемый ключ оба замка? Мы можем заранее сказать, что нет. И что точно так же, как беспощадно раскритикованному им Виттфогелю, придется Тойнби прибегнуть к совсем другому ключу, чтоб решить свою загадку.

Читатель, может быть, помнит, как объяснял Виттфогель, почему деспотическая Москва ответила на вызов «европейской коммерческой и промышленной революции» совсем иначе, нежели деспотический Стамбул. Он сослался на вечный аргумент, к которому всегда прибегают политические философы, когда не осталось у них философских аргументов, -- на географию. Москва, мол, была ближе к Европе.

А что же Тойнби? Послушаем. «Россия, - говорит он, - обязана своим выживанием в раннее средневековье [в соответствии с обещанным «ключом», это предложение должно было, конечно, заканчиваться «византийскому институту тоталитарного государства»]. На самом деле к нашему удивлению заканчивается она совсем иначе: «счастливой географической случайности». (28) Ну, чем же это, право, убедительнее аргумента Виттфогеля? По одной версии «счастливая географическая случайность» заключалась в том, что Москва была ближе к Европе, а по другой в том, что она была дальше от нее - вот и вся разница.

Это, впрочем, понятно. Как в самом деле может гипотеза, основанная на анализе конфликтов между Иоанном Златоустом и императрицей Евдоксией или между императором Юстинианом и Папой Сильвериусом объяснить и начало крепостного права при Иване Грозном и его отмену при Александре II? И грандиозную смену культурно-политической ориентации России при Петре, и заколачивание петровского «окна» после 1917, и новое «окно в Европу» при Горбачеве? Ну никак, право, не могла одна-единственная идеология, унаследованная Россией от Византии, объяснить все эти разнонаправленные цивилизационные сдвиги и политические трансформации.

Выходит, что «византийская Россия» точно такой же абсурд, как и «монгольская» Виттфогеля. Просто оба были больше заинтересованы в подтверждении своих глобальных конструкций, нежели в реальных проблемах истории одной конкретной страны.

ПОВОРОТ?

И тем не менее до сравнительно недавнего времени эта теоретическя дуэль в западной историографии по поводу России исчерпывалась конкуренцией между монгольским деспотизмом и византийским тоталитаризмом. С появлением в 1974 году «России при старом режиме» Ричарда Пайпса получила эта дискуссия, однако, совсем новое направление.

Не удивительно, что книга его оказалась необычайно популярной в 1970-е. Когда я рекомендовал ее своим студентам в Калифорнийском университете Беркли в качестве обязательного чтения, оказалось, что все 12 (!) ее экземпляров в университетской библиотеке были на руках. Никогда ничего подобно  не происходило ни с одной другой из рекомендованных мною книг.