Где наша не пропадала

У нашего нового мастера чего-то там не сходилось – крутил, вертел, потом зачем-то велел мне отойти с рейкой к углу бани, солнце ему, видите ли, помешало, плохому танцору любые башмаки не впору. А мне стой сначала у пожарки, теперь у входа в баню, как дурак. Мишка не выдержал и тоже к теодолиту подошел. Еще один великий мастер. Тоже к трубке прилип. Смотрел, смотрел – и вдруг большой палец показывает, будто бы нужный угол отыскал. Идет ко мне, довольнехонький. Давай, говорит, рейку подержу, а ты сходи в трубу глянь. И Крапивник рукой машет. А у меня от их настройки совсем настроение пропало. Воображают из себя, а толку никакого. Лучше бы уж я «Тарантула» читал, намного интереснее, и книгу всего лишь на день дали. А они, если такие умные, и без меня бы управились. Ванька предлагает в трубку заглянуть. А чего мне в нее смотреть? Тебя, говорю, старшим назначили, ты и смотри.

Никогда вроде в начальство не рвался, а там – заело, потому как в этой оптике побольше Ванькиного кумекал.

А он мне:

– Дурак ты, сегодня же в бане женский день, а я еще в прошлый раз краску на стекле соскреб, а теперь нацелил туда трубу и такие сеансы поймал… Там немка с географичкой моются, географичка-то – ерунда, сплошная равнина, зато немка… туши свет. И Танька Лагутина возле них крутится. Да куда им до немки. Пусть вверх ногами, зато увеличены в восемь раз. Эх, попалась бы она мне года через три или после армии…

Размечтался, рожа вся от пота мокрая, будто сам только что из парной.

Верить Крапивнику я давно зарекся, но интересно все-таки – вдруг не треплется? Или уж поймать с поличным? Да как поймаешь, если он вроде и предлагает посмотреть, а сам прилип к прибору и ногами отбрыкивается.

Еле оттащил.

Пристроился сам… и ничего не увидел, сплошная муть. Трепло, говорю. Тут Мишка рейку мою к стенке приставил и тоже подходит.

– И ты видел, – спрашиваю.

Лыбится.

– А чего видел-то?

– Таньку Лагутину с буферами. – И довольнехонек.

Когда двое одинаково врут, это уже подозрительно. Пробую еще раз.

И опять сплошной туман да коричневая краска. Подкрутил настройку – все равно никаких сеансов. Дал Мишке глянуть. И тот ничего не узрел. Ванька его оттолкнул и опять крутить. Только где там фокус поймаешь, если в руках мандраж и глаза потом залиты. А виноваты, конечно, мы. Разорался. Аппаратуру, мол, испортили, штраф платить заставим. Чуете, куда гнет? Уже и штрафовать собирается. Нам-то его угрозы до фени, а тетя Шура-банщица крик услышала. Выходит на крыльцо и спрашивает:

– Чего это вы, ребятишки, тут делаете?

Ванька теодолит в охапку – и деру. Мишка свою рейку, возле пожарки оставленную, тоже схватил. А моя-то как раз перед носом у тети Шуры.

Забежал за угол. Жду. Подсматриваю за тетей Шурой. Рейку она не забрала. Может, не обратила внимания, может, для приманки оставила – подойду, а она хвать за шиворот и к немке на опознание. А пацаны наверняка уже дома и двери заперли. Один я как привязанный. Смотрю, Танька Лагутина из бани вышла. Неужели, думаю, и вправду видели? Очень уж складно сказка складывается. Хотя Ванька и заранее мог знать, что она в баню собирается, они ведь рядом живут. И немку с географичкой встретить мог. После Таньки еще несколько распаренных теток вышло. Рейку мою не трогают. Тогда уж и я осмелел.

Подкрался. Схватил. И дай бог ноги…

Нашел пацанов. Врете, говорю. Ничего вы там не видели. Мишка орет:

– Честное комсомольское!

Ванька матерью своей клянется. Причины разные придумывает: и амбразуру в стекле могли тазиком закрыть, и дверь в парилку открыть, лампочка могла погаснуть – на ходу сочиняет. Сознался только в том, что никакого задания от Паши не получал, сам кино организовал.

Смачно врали, но я все равно не поверил.

Потом, года три спустя, собрались как-то перед уходом в армию. Ладно, говорю, мужики, признайтесь, что ничего не видели. И, представляете, не сознались. Насмерть стояли, как гвардейцы. Я их и вместе пытал, и порознь, и трезвых, и пьяных – бесполезно.

Может, и взаправду видели?!

Еще раз о чужих яблоках

Просто так и чирей не садится. Если родился в поезде, значит, до смерти по дорогам мотаться. Шестнадцати не исполнилось, а мне уже командировку выписали. У Паши, мастера нашего, случились какие-то осложнения со Спартаком Ивановичем. Крапивник говорил, что они подружку не поделили. Может, и так, а может, и по-другому.

Только спровадили Пашу делать съемку в деревне. Сослали за двенадцать километров от поселка. Впрочем, Паша не унывал. А мы – тем более. Свободушкой дохнуло. Не сказать, что мамаши слишком притесняли, но любой поводок всегда удлинить охота, даже самый длинный.

Первая командировка – это все равно что первая любовь или что-то вроде этого.