Где наша не пропадала

У нас не было секретов. Перед лицом войны, строгим, как присяга, они были мелкими и ненужными. Мы жили той естественностью человеческих отношений, которая когда-нибудь да возникнет на земле. За нее мы и шли в бой и умирали.

Затем подошел Витя Чухин, мы и его заставили сплясать, потому что ему тоже было письмо.

А теперь сидим и в сердцах ругаем себя за опрометчивость, за эту глупую привычку заставлять человека плясать перед письмом, которое ему адресовано, не зная, что в этом письме может быть самое горькое горе.

И зачем только Витина мама написала в своем длинном письме, что лаборантка свердловской обсерватории Шура Полымова взяла да и вышла замуж. Растаяла под взглядами научного работника и забыла нашего Витю Чухина, геройского разведчика.

— Вечно у этих девчонок все шиворот-навыворот получается, — грустно говорит Кукушкин.

Мы, как можем, утешаем Витю Чухина.

Кукушкин предлагает ему даже трофейный парабеллум, снятый им с убитого лыжника. Витя отказывается и идет от нас, еле передвигая ноги, сутулый и постаревший.

В сумерках, получив боевое задание, полк снялся с места, и ветер замел снегом черные кострища.

Мы снова грелись под животами коней, брились, поминая Порфишу Атюнова, каждое утро, коченели между валунами на наблюдательных пунктах и хоронили своих однополчан, выдалбливая могилы в промерзлой земле, приколачивали к деревянным столбикам латунные пятиконечные звезды, вырезанные из котелков, и выковыривали на латунных пластинках нехитрые надписи вечной скорби и славы. Мы шли дальше по снегам и болотам через низкий сосняк и валуны, по колючему мерзлому вереску, красноватому, как застывшая кровь. Впереди дымил Выборг.

Красноватые отсветы пламени ложились на изрытый, перемешанный с землею снег. Колючая поземка заметала убитых.

Наш наблюдательный пункт был снова на передке, между трех огромных обледенелых, как айсберги, валунов. Справа от нас кирпичный завод, слева — пивоваренный. Прямо перед нашими валунами, окопавшись, лежала наша пехота, шагах в пятнадцати от нас, не дальше.

Мы натаскали в свое укрытие соломы и сена. Было мягко, но холодно.

Мы находились на наблюдательном втроем: капитан Милай, Кукушкин и я. К нам приполз Миша Бубнов с термосом, мы поели наваристого федотовского борща. Стало теплее.

Кукушкин, в который раз, пристал, как банный лист, к Мише Бубнову. Ему, видите ли, очень захотелось поменяться с Бубновым часами. У Кукушкина были серебряные карманные часы, которые ему по знакомству достал Колька Бляхман, а Бубнов свои чугунные карманные часы переделал на ручные и носил их на левом запястье на одном ремешке с компасом.

— Не буду меняться, отстань! — сказал Миша, и Кукушкин понял, что решение на сей раз окончательное.

Бубнов забрал свой термос и пополз с наблюдательного. Капитан Милай прилег на колени Кукушкина. Я приник к окулярам стереотрубы. Было тихо. Только ветер мел жесткий снег, со свистом врываясь в наше укрытие.

Пронзительно противно завыла и ухнула первая мина. И пошло! По крайней мере, у них сразу заработало не меньше двадцати минометов. Потом ударила артиллерия. Земля загудела, как колокол.

Милай, отстранив меня, сам потянулся к окулярам. Приподнялся на локте и, даже не охнув, свалился на меня всей тяжестью. Я сразу понял, что он убит, потому что так тяжело наваливаться может только мертвый. По его лицу прошла судорога, и оно мгновенно пожелтело и осунулось.

Я вызвал по телефону лейтенанта Пушкова.

— Убит четвертый! — заорал я в трубку.

— Не прекращать наблюдения! — услышал я в ответ голос лейтенанта.

В это время, постепенно перенося огонь в глубь нашей обороны, финны пошли в наступление. Их хорошо было видно без стереотрубы. Они шли прямо на нас мелкими перебежками. Судя по ответному огню, на передке нашей пехоты оставалось мало.

Мы открыли отсечный огонь всей батареей. Все шесть пушек, соревнуясь в скорости, ударили по линии наступления. Визг и грохот вместе с осколками и комьями мерзлой земли оглушил и засыпал наше ущелье.

— Огонь! — орал Кукушкин в трубку с такой силой, словно наша батарея была не за два километра, а по крайней мере в Москве.

Справа и слева ударили наши пулеметы, и мы перенесли огонь за пивоваренный завод, где находилась вражеская батарея. Мы выпустили туда снарядов двести. Батарея умолкла. Потом мы снова стали прочесывать передний край справа налево и слева направо.

Мы не заметили, как в наше укрытие ввалились лейтенант Пушков и богатырь Чхеидзе.

И наступила тишина.

Чхеидзе взвалил окоченевшего Милая на спину и пополз в сумерки по ходу сообщения, и Кукушкин, сняв шапку, рукавом полушубка вытер потный лоб.

Ночь наступила сразу, звездная и тихая. Редкие ракеты скатывались с неба в мерзлую землю. От них было еще холоднее.