Где наша не пропадала

— Усы — мое личное дело, их трогать не можешь! — басил Автандил Чхеидзе.

— Я сверхсрочник, мне волосы положены!..

Но Бляхман был беспощаден. Чуб он оставлял только на своей голове.

Мы шли в баню, с благоговением и трепетом вставали под струю горячего душа и, замирая от восторга и домашнего тепла, натирали свои тела мочалками. Это было неслыханное блаженство.

Чхеидзе и Федотов шпарили друг друга по спинам сосновыми вениками, потому что березовых нам никто не припас. Спины друзей были кроваво-сизые, но они продолжали усердствовать.

Мы выкатывались из бани в раздевалку, где орудовал Добрыйвечер с чистым бельем и прожаренным обмундированием, бодрые и свежие.

— Куда вы, орлы? — спросил нас Щеглов-Щеголихин, когда мы вышли из бани.

— Руку Бубнова похоронить, — ответил Кукушкин.

И Щеглов-Щеголихин отправился с нами.

Снег, выпавший с утра, прикрыл все безобразие на земле, которое натворили люди. Мы шли, ступая след в след. Мы прошли мимо повозки похоронной команды. На повозке по вытянутой руке я узнал того самого финна, на которого мы всегда натыкались в траншее. Я оглядел его, как старого знакомого.

Кукушкин подвел нас к камню и отвалил его в сторону. Мы долго по очереди плоским кинжальным штыком ковыряли мерзлую землю, пока рука Бубнова не убралась в ямку. Мы засыпали ее, но столбика не поставили, потому что сам Бубнов, по утверждению полкового врача, ангела нашего здоровья, Яши Гибеля, будет жить и здравствовать, а живым памятники не ставят.

Г л а в а д в а д ц а т ь ч е т в е р т а я КАК ОТПРАВИТЬСЯ НА „ГУБУ“

Министру приятно. Он плавно изгибает спину под легким нажимом щетки и косит на меня глазом. Министр блестит, как лаковый. Он вылинял и отъелся. Рядом со мной чистит свою Пирамиду Кукушкин. Ему куда труднее, чем мне. Пирамида вороной масти, а у вороных, хоть ты расшибись в лепешку, всегда в шерсти остается перхоть. Мы встали сегодня в пять часов утра, растопили «титан» и горячей водой с мылом по три раза промылили своих коней. Теперь они подсохли, и мы наводим щетками окончательный блеск.

Мы это делаем для того, чтобы наш новый командир батареи, лихой кавалерист капитан Червяков, на утренней выводке провел рукой в белой перчатке по крупам наших коней и, не обнаружив ни одной пылинки, отпустил нас в отпуск.

В отпуск нам необходимо до зарезу. Нам надо проведать в госпитале Мишу Бубнова. Поэтому мы и встали в пять утра и стараемся изо всех сил.

Стоим мы сейчас в казарме на улице Салтыкова-Щедрина. Мы спим в тепле и на нарах. У нас есть, кроме шинелей, наволочки, набитые соломой. Наши кони стоят в станках на конюшне.

К окнам нашей казармы, кажется, со всего Ленинграда, с колясками и без колясок сходятся все домработницы и няньки. Мы разговариваем знаками через стекло или объясняемся через форточки. Обыкновенным прохожим на тротуаре не остается места, и они идут по мостовой.

Мы каждый день всей батареей выезжаем по Московскому проспекту за город на вольтижировку. Все мы ходим в новом обмундировании. По уставу нам положены, как и пехоте, фуражки с красными околышами, но мы всей батареей, как по уговору, заменили их черными, потому что мы есть артиллеристы на конной тяге.

Мы стали такими красивыми, потому что наш полк теперь входит в состав Восьмой особой бригады. Бригаде поручено нести службу за границей, в Финляндии, на полуострове Ханко, судя по карте, у черта на куличках от Ленинграда. Два батальона уже отправлены туда транспортными самолетами, а наша батарея дожидается своей очереди. Нас отправят пароходом, потому что коней на самолет не погрузишь.

Когда мы строем выезжаем из ворот, няньки и домработницы не дают нам проезда. Наш капитан, несмотря на то, что он заикается, нравится всей батарее. Он сидит в седле чуть-чуть боком, правит только одними шенкелями, и его вороной в белых чулках Месяц так и играет под ним. Всю дорогу, пока мы едем за город на пустырь, на всех тротуарах люди останавливаются и, как нам кажется, любуются нами. Нам это очень нравится.

Больше всего нам не нравится команда: «Опустить стремя!» Хоть мы и считаем себя опытными артиллеристами на конной тяге, шлепать задом по твердой луке седла, не опираясь о стремя, очень больно. Брюки скатываются в складки, и этими складками ноги растирает в кровь. И тем не менее мы каждый раз из казармы выезжаем настоящими орлами и гарцуем перед няньками и домработницами, как джигиты. Это и есть, наверное, тщеславие. Но что поделаешь, мы, как и все люди, имеем тоже свои слабости.

Кукушкин проверяет моего Министра и говорит:

— Отлично!

Я проверяю кукушкинскую Пирамиду и, обнаружив перхоть в хвосте и гриве, говорю:

— Беда!

Мы снова приносим четыре ведра теплой воды и намыливаем Пирамиде хвост и гриву.

Мы так и оставляем своих коней у коновязи просохнуть на майском солнышке, сами идем в казарму и до подъема надраиваем пуговицы и шпоры, подшиваем новые подворотнички и чистим до адского блеска яловые сапоги гуталином.