Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Вначале был очень ревностен, прислуживал в Храме, закончил Свято-Тихоновский институт, за что иногда саркастически именовался Е. В. теологом. «Знакомьтесь, это Сережа — теолог», — представлял он меня иной раз своим знакомым, и на его губах играла особого рода улыбка. (Я думаю, те, кто знал его лично, понимают, что это была за улыбка.) Так вот, казалось бы, зачем, обретя «полноту» в духовных исканиях, я, уже будучи более десяти лет в Церкви, кинулся сломя голову в объятия, так сказать, «язычника» Головина? Не могу сколько-нибудь рационально ответить на этот вопрос. Да, было ощущение «полноты» в период неофитства, была и духовная борьба впоследствии, но на момент знакомства с Головиным я находился тем не менее, в каком-то тупике, в какой-то непроходимой трясине. И вот почему-то ужасно захотел познакомиться с ним. Почему это так, что происходит с душой человеческой в период ее земного странствия, ответа нет, это абсолютная тайна. Потом он, конечно, объяснял это классическими фразами: «Не вы, Сережа, идете путем, а путь ведет вас…» и так далее, но где-то в глубине души я не знаю, почему пришел к нему, это все же до конца непонятно. Конечно, зная, что он язычник, алхимик, эзотерик, я очень хотел выяснить его отношение ко Христу, как он Его воспринимает, воспринимает ли вообще, какое место Он занимает в его мировоззренческой системе. Но теперь с полной уверенностью могу сказать, что Евгений Всеволодович, будучи человеком далеким от Его учения, открыл мне о моей собственной вере гораздо больше, чем я за эти десять лет пребывания в Церкви понял и узнал о христианстве. Это парадокс, но разве сама жизнь не является в своей глубинной первооснове парадоксом? Первый вопрос о Христе, как сейчас помню, я задал ему в конце первого визита. «Евгений Всеволодович, а почему вы не христианин?» — глупо, нагло, прямолинейно и бесконечно самоуверенно спросил я. Но он обладал уникальной способностью каким-то невероятным образом вычленять в каждом вопросе его, как бы это сказать, «self» (это излюбленный термин Е. Г.) и отвечать именно на твое внутреннее сокровенное вопрошание, о глубине которого ты, быть может, и сам не отдавал себе отчета. «Я просто не хочу быть ничьим рабом», — ответил он мне и улыбнулся, прикуривая сигарету. Тогда, помню, меня внутренне продернуло от такой метафизической отваги. Но так как Евгений Всеволодович — это человек-загадка, впоследствии, продолжая разбирать с ним эту тему, я понял, что не все так однозначно. «Поднялся ты воп росом — вопросом для хищных птиц!» — сказал он однажды о Рембо, слегка «подредактировав» Ницше в его знаменитых дифирамбах к Дионису. Вот так я могу сказать о нем самом: «Поднялся ты вопросом — вопросом для хищных птиц!» Всякое выражение, прозвучавшее бы в других устах как банальное, или даже глуповатое, или абсолютно абстрактное, в устах гениев (а Головин, безусловно, был гением) приобретает какую-то невероятную энергетическую мощь, как будто таким людям дано снимать со слов их профанную «кожуру», в которую их облекает деградирующая человеческая история, и наполнять слова первоначальным бесконечным смыслом. Как у Блейка: «If the doors of perception were cleansed, every thing would appear to man as it is: infnite». Да! Именно так! Гении могут как-то очищать наше восприятие и возвращать его к первоначальной бесконечной перспективе. Когда впоследствии я вновь возвращался в наших разговорах ко Христу, он отвечал какими-то загадочными и непонятными фразами: «Я ни в коем случае не отрицаю Его Божественную природу, но… но Небо большое, и места хватит всем…» Как это понять? Еще раз повторюсь, здесь важно не чтó говорится, а кто говорит и как говорит. Это надо было непосредственно слышать и видеть его в тот момент. Например, в упомянутой выше книге Бибихина с высказываниями Лосева, записанными заботливой бибихинской рукой (а надо сказать, что, как это ни странно, Евгений Всеволодович, весьма скептически относившийся к печатной продукции — по крайней мере, на тот период, когда я с ним познакомился, — узнав от меня, что эта книга появилась в продаже и вышла очень маленьким тиражом — по моему, всего экземпляров 500, — неожиданно попросил меня ее ему купить, если увижу; понятное дело, что в самое ближайшее время я ему ее привез), мы читаем такое воспоминание о Вяч. Иванове и, косвенно, о Христе (надо оговориться, что и Лосев, и Головин невероятно высоко оценивали творчество Вяч. Иванова.):