Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

поэты поступайте на заводы
не бойтесь смазочного масла ах не бойтесь
выплевывайте розовые звезды
в туманы чернобровых безработиц!

когда вас спросят кто такой Жюльен

Сорель по ком звонят колокола
скажите что как сладостный рентген
на холмах Грузии лежит ночная мгла.

Конечно, не так. Эссеистика Головина неотделима от его стихов — это единый организм. И эссеистика развивает младенчески скрученные в стихах ростки гения.

Теперь отношение к стихам, конечно, переменилось. Почему конечно — потому что отношение к стихам всегда меняется, и чем сильнее привязанность к стихам, тем больнее перемена. В некоторой среде любят называть трех поэтов второй половины двадцатого века, необратимо повлиявших на поэтический язык двадцать первого: Игорь Холин, Всеволод Некрасов, Геннадий Айги. Холин показал, что красота есть, а уродство — всего лишь ее тень. Всеволод Некрасов сумел записать божественный шепот скупым словесным кодом, и это была высшая математика поэзии. Геннадий Айги явил воскресение слова, кажется, безвозвратно почившего в недрах хрустальной фразы. Стихи Головина, по счастью, не стали картой в геополитической литературной игре. Но каждый раз, даже остыв к ним, но перечитывая, поражаюсь тому, как ясно он видел стихи, которые пишут сейчас, — в шестидесятые. Его стихи — записки о ходе эксперимента, который он ставил над собой. Иногда кажется, что мои знакомые литераторы и я тоже — результаты этого эксперимента. И тем более ценно, что тексты Головина оказались вне раковины общелитературной тоски, с лихвой доставшейся и Холину, и Некрасову, и Айги. Сомневаюсь, что кто-то из них улыбнулся бы, читая, какие блюда из них теперь готовят. А вот Головин улыбнулся бы, и даже вижу — как.

Лично знать Евгения Головина мне не довелось. Потому чувствовала себя нелепо, когда оказывалась в кругу людей, его давно и хорошо знавших. Но возможно, что именно эта перепонка пространства-времени позволила мне увидеть несколько черт, заметных только на значительном расстоянии. Как слышала, одно из свойств гениального поэта — ничего слишком. Гений может быть чрезмерен в быту, но это для него самого не важно и не особенно им самим замечается. Но в его словесном мозгу есть такой идеальный словесный гипофиз, чуткий, как старинные аптечные весы. Все, что в стихах, — проходит через эти весы. У гения — идеальная словесная координация. Именно она и нужна для того, чтобы выполнять танцы на шесте вниз головой или лезть на шестой этаж по отвесной стене (в поэзии). У Головина эта идеальная координация была. Его оксюморонные тропы не разрушаются. Одно слово уравновешивает другое, не претендуя ограничить свободу его движения. Рациональное не только уравновешивает чувственное — оно выявляет его подлинность. А чувственное вскрывает иррациональные корни в рациональном. У Головина в стихах работает все: звук, слово, троп, разбивка на строки, синтаксис и пунктуация. В этих стихах есть даже нелепость — но нет ни апатии, ни безразличия, а это признаки бросового текста.

Именно идеальная координация помогла Головину найти труды Рене Генона, перевести, изучить и освоить их, понять, что никакого традиционализма в современности быть не может — и тут же осознать обреченность на традиционализм. Порой создается впечатление, что Головин рассматривал все происходящее с огромного расстояния, как в фантастическом фильме, почти бесстрастно, но внимательно наблюдал… А потом вдруг вмешивался — и возникал его личный «дикт». Этот «дикт» — как живая бурно размножающаяся клетка, изменяющая в короткое время всю среду, в которой оказалась. Была мука — стало тесто, а потом — и хлеб.

Головин берет, казалось бы, самые простые вещи — героя знакомого с детства рассказа, стихотворение из школьной программы. Элементарность предметов порой раздражает. Но стоит им оказаться в «дикте» Головина, как очевидное — почти забытое и покрытое плесенью — начинает шевелиться и затем показывается в совершенно неожиданном облике. Кармен — грозная и свирепая — больше похожа на пожар; двенадцать патрульных из поэмы Блока — со скрытыми козырьками лицами — на метель. Возникает ощущение глубочайшего движения — не то как в детстве при слушании сказки, не то как при попадании в совершенно незнакомое пространство-время.

Головин ищет и находит стихию — он не касается тех предметов, в которых стихии нет. Там, где стихия есть, — там есть и философия, и поэзия. Однако это тяготение к стихии у Головина сочетается с печалью обреченности на традиционализм. Традиционализм как последнее прибежище стихии; а на первый взгляд — несопоставимо. Головин показывает, что только так и может быть. Чудо?