Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Однажды, впадая в зимнее московское такси на выходе из «Пельменной», на пару часов превратившейся в увитый плющом волшебный грот (чары рассыпались по мере того, как ностроцентрум покидал грязное и убогое заведение, возвращавшееся к своему первоначальному, чисто прагматическому виду), он сказал: «наша проблема в том, что мы не имеем инициации». Как всегда, совершенно не ясно, что он имел в виду. Возможно, отсутствие инициации или, точнее, гипертрагическое осознание отсутствия инициации и есть ключ. Однако такое отсутствие стоит ста самых регулярных инициаций. Головин волевым образом в абсолютной пустыне выстроил абсолютно уникальный мир, наполненный абсолютно уникальными инициатическими смыслами. Он грезил о странах, книгах, пейзажах, местах и людях так, что в сравнении с этим сами страны, книги, пейзажи, места и люди, если с ними познакомиться, предстали бы жалкими тенями. Его мечты были многократно реальнее реальности, многократно ярче и пронзительнее. На основании опыта Головина я в начале 80-х выстроил теорию Радикального Субъекта, пробуждаемого к сакральности ледяной пустыней полного отсутствия каких бы то ни было следов сакральности. Это все о нем.

Translatio

Наконец. Передаваем ли опыт Головина? Можно ли быть включенным в механику его открытого герметизма сегодня, когда он ушел? Для тех, кто его не знал лично и не мог прикоснуться к одной из величайших тайн истории — к живой тайне Евгения Головина, по всей очевидности, нет. Непередаваем. Но я думаю, вопреки этой очевидности (ведь Ницше говорил, что «идиоты и очевидность всегда против нас»), что передаваем. Я думаю, что если сам он творил из ничто, то другие, идущие за ним, смогут проделать путь от него, от его тонкого наследия к его истоку и (почерпнув там ключи опыта абсолютной трагедии) назад к его наследию; и далее (ведь он учил нас только одному — «абсолютной свободе») к безумным горизонтам философского моря. В сторону созвездия Лира. И рано или поздно один из «наших» скажет: смотрите, Вега стала полярной звездой.

Мы сделали это. Так, как он нам сказал.

Игорь Дудинский Метафизика — это я

По мне так воплощаться в человеческом облике стоило только ради общения с мэтром. Все остальное было пустой тратой времени — пусть иногда и приятной. Евгений Всеволодович вмещал в себя всю полноту существующего и потенциального, яви и галлюцинаций, бытия и небытия. Рядом с ним единомышленники чувствовали себя повелителями мирозданий — все вокруг превращалось в бесконечное (насколько хватало воображения) сферическое пространство для экспериментов, а дальнейшее зависело исключительно от смелости, изощренности фантазии и степени аристократизма.

Евгений Головин был персонифицированным воплощением Абсолютной и Бесконечной Свободы. Нет сомнения, что аналогичного феномена в земной системе координат больше никогда не будет. Как Христос — или явится нам Сам, или под его видом придет Антихрист. Головин был окружен аурой перманентного, не прекращающегося ни на мгновение метафизического делания, созидания, чья неистовая энергия, как воронка, со всеми потрохами втягивала в себя окружающих. Вы обнаруживали в себе невесть откуда взявшийся азарт — подчас даже в виде желания похулиганить в астрале. Но вскоре до вас доходило главное: там, где присутствует Головин, отсутствует всякая цензура и ограничения. И тогда вас охватывала реальная эйфория, вы становились участником Мистерии Вседозволенности. Рушились все и всяческие границы (типа между добром и злом), прежние святыни оказывались не более чем предрассудками, и вот уже вас так и подмывало высказать в лицо Самому Господу все, что вы о Нем думаете. Мэтру оставалось лишь снисходительно наблюдать за проявлениями вашего экстаза. Он благоволил к радениям одержимых прелестью, считая безумие одной из ипостасей свободы.

Именно изначально имманентная его духовной экзистенции Абсолютная и Неограниченная Свобода не позволила Евгению Головину очутиться в коридоре какой бы то ни было «религии» или «веры». Такие понятия, как «путь», для него исключались, поскольку подразумевали ограничения. Он, как истинный эстет, брал в руки очередное «учение», рассматривал его, оценивал на предмет количества ограничений и ставил на место.

Каждый штрих в земном бытии-житии мэтра надо рассматривать сквозь призму окружающей его свободы — личной и метафизической. Зачастую внешние обстоятельства накладывали на него епитимьи — он часто терял паспорт, в тридцатиградусный мороз забывал (и не помнил где) пальто и ботинки, отчего был вынужден перемещаться по улице в пиджаке и домашних тапочках (головные уборы он не носил никогда). И всякий раз, оказываясь перед альтернативой «свобода — несвобода» — в смысле идти искать пальто или ходить в пиджаке, он выбирал свободу.

Особенно стоит отметить, что метафизическая свобода делала Головина невидимым для государства — покрывала, защищала его от неумолимых «совдеповских», как он выражался, правил игры.