Где поселится кузнец

Полковник Скотт[19] еще раз упал с лошади. Вся половина лица была у него в ссадинах и кровоподтеках, однако через день или два он уже был в седле. Мотта Темпла с некоторых пор не вижу. Передай всем дома привет от твоего любящего сына.

Дж. С. Джонстон».

Из письма Н. Владимирова к отцу

«…Вторую неделю болеет Вирджи. Ее сжигает неразгаданная лихорадка. Вдова Фергус в страхе и постоянных молитвах; состояние Вирджи так тяжело, что иногда я в обиде на тебя, зачем ты не научил меня молитвам, — как врач я не могу помочь ей. Все эти дни я не уезжаю из Чикаго и не уехал бы, хоть позови меня генерал телеграммой.

Я боялся приглашения от генерала, и вот вчера письмо, — с той стороны, откуда я не предполагал. Под ним подпись: Н. Турчина. Строки вежливые, но и сердитые. Она пишет, что скоро позовет меня, упрекает, что я тороплю Турчина, не щажу его старости, что всем известно его обыкновение „говорить, не заботясь о своих интересах“, и неужели я, врач, не понимаю, что ему нечем будет жить, едва он окончит рассказ…

Я увижу Надежду Турчанинову!..

Помнишь, я писал тебе о сигарном и ликерном деловом человеке Джонстоне? Трудно представить себе, прочитав письмо из Афин, что этот краснолицый, седой господин и юноша, описавший Афины, — одно лицо…»

Глава двадцать четвертая

Полк стоял под Афинами, дорога в суд пролегла мимо живописных усадеб и деревянных трибун ипподрома, заставленного ландо и колясками окрестных плантаторов. Когда денщик в лагере стал седлать лошадей, к нам приблизилась ватага полковых негров во главе с Авраамом; он достался нам в Элизабеттауне, оказался опытным наборщиком и сметливым разведчиком.

— Они убьют вас, мистер Турчин, — сказал Авраам. — Лучше бы вам в закрытом экипаже; мы раздобыли карету.

— Я не привык прятаться, Авраам.

— Они подстрелят вас, — настаивал он под растревоженный гул негров. — Пальнут с чердака; с утра едут, как на ярмарку.

Слух о том, что мятежники в Ричмонде объявили меня вне закона и назначили 50 000 долларов за мою голову, достиг до каждого уха, любой встречный мог прикинуть, как поправились бы его денежные дела от удачного выстрела.

— Если они съезжаются в Афины искать моего позора, то они повременят стрелять. — Я подсадил в седло Надин.

— Скачите вовсю, мадам! — попросил Авраам; мои резоны не успокоили его. — Не дайте им прицелиться.

У моста через ручей мы пропустили стадо черных свиней и высокие фуры, полные янтарных початков старой кукурузы. При нашем появлении улицы Афин примолкали, сделался слышным мягкий шаг двух лошадей по немощеным улицам. На каменные крыльца особняков, к калиткам усадеб выбегали девушки в ворохах лент, наряженные как в церковь, и дети. Надин надела синюю форму Союза, ту, что не раз отстирывалась от крови, от грязи и пыли Миссури, Кентукки, Теннесси и Алабамы; в лагере у меня шевельнулось малодушное желание показать ее афинским леди в лучшем платье, чтобы к их ненависти примешалась и зависть, но я смолчал, — в суде разговор пойдет и о ней, запрещенной уставом женщине, пусть видят, что Турчина служит и солдатский паек принадлежит ей по праву.

Страх жителей Афин миновал, да и сколько его было, неправедного страха? Была наружная святость ханжей, пуританское самодовольство, что нога грязного янки никогда не вступит на мост через Элк-ривер; было притворство при первом взятии Афин моей бригадой, поспешные клятвы в лояльности, а затем исступленная, злобная мстительность. Ни один их дом не сожжен, не разрушены даже и разбойничьи гнезда, откуда стреляли по моим солдатам; даже и те, кто привязывал пленных и раненых к седлам и пускал лошадей вскачь, избежали суда, как и афинские матроны, те, что, задрав юбки, оберегая шелка от крови, метались перед мэрией, среди брошенных на землю раненых солдат, плюя им в лицо и осыпая их притонной бранью. Откуда и взяться страху, если офицеры генерала Митчела пишут в конторские книги лживые претензии афинских лавочников, обвинения в грабежах, кражах и содомских грехах, если под высокой рукой генерала Севера собран комитет граждан, цель которого доказать, как подло попираются права благородного Юга!

Зала суда просторна, шесть высоких окон выходили на городскую площадь; Афины не признавали театра, не пускали к себе комедиантов и цирковые балаганы, но зрелищем чужого порока и унижением сограждан в суде хотели насладиться вполне и с удобствами. Спиртных напитков в Афинах не продавали, каждая усадьба имела их в погребке; здесь не разрешалось открывать ни бильярдных, ни игорных домов — бильярдные и ломберные столы ласкали глаз зеленым сукном в богатых домах.