Где поселится кузнец

Вот оно, письмо, отправленное в штаб Бюэлла из Бриджпорта 5 июля, — я сохранил список, я чувствовал, что впереди еще десятилетия клеветы. Я писал о делах бригады, о том, что в Кентукки, в Боулинг-Грине мы захватили провиант, которого хватило бы на прокормление дивизии; мы овладели Хантсвиллом и участком железной дороги в 137 миль, захватив у противника 16 паровозов, около ста вагонов, депо, мосты, склады, продовольствие — стоимость только этих трофеев два миллиона долларов. Писал о взятых городах, о переправах на баркасах и шаландах, о передвижении полков и о храбрости волонтеров. «Я всегда и везде шел впереди моей бригады, — заключал я письмо, — при исполнении ею своего воинского долга. В официальных рапортах и депешах еще никто не отзывался обо мне или моей бригаде дурно. Теперь же вместо благодарностей я получаю оскорбления, поэтому, как полковник и командир Девятнадцатого полка иллинойских добровольцев, я безоговорочно подаю в отставку и почтительно прошу принять ее немедленно».

— Разве это не бегство? — потешался полковник. — Так не поступает офицер, уверенный в себе.

— Только так и должен был поступить командир, не потерявший чести! Генерал Бюэлл искал моего изгнания; это он требовал от Митчела донесений и получил наконец лживый, уклончивый рапорт.

— Извольте, вот и рапорт генерала Митчела! — без запинки откликнулся полковник; Гарфилд и другие судьи полагались на судебное говорение, полковник изучил бумаги и знал все о моей службе. — «Грабежи, учиненные в Афинах войсками под командованием полковника Турчина, стали просто притчей во языцех, — читал он строки Митчела. — По моей просьбе комитет, составленный из граждан этого города, рассмотрел заявления пострадавших, и, согласно показаниям, данным под присягой, общий ущерб превышает 50 000 долларов. Я приказал обыскать ранцы и рюкзаки всего рядового и сержантского состава бригады. Офицерами были представлены рапорты, в должной форме, о том, что никаких вещей сверх того, что положено по уставу, они якобы у солдат не нашли. Полковник Турчин всегда уверял, что делал все посильное, чтобы предупредить грабеж и другие нарушения дисциплины его войсками. Но ему это, видимо, не удалось». Вот истинное мнение о вас дивизионного командира.

— И по такому рапорту бесчестят командира бригады! — Я владел собой: азартный, как из засады, взгляд штабного полковника, не приготовленные к разбирательству судьи — все требовало осторожности. — Генерал Митчел не верит ни мне, ни моим офицерам, но верит тайным мятежникам, от них он просит бумаг против моих волонтеров. Обысканы ранцы, — постыдное, напрасное унижение, — но ранцы пусты, в них, во всех, не нашлось добра и на сотню долларов, а где же товары на пятьдесят тысяч! Где серебряные подносы, меха, шелка, штуки холста и бархата, дамские перчатки, кресла, даже фисгармония, — где добро, поставленное нам в счет? Осведомитесь на почте — ни один иллинойский волонтер не делал в мае почтовых отправлений, — где оно все, награбленное? Я не давал Митчелу обещаний предупреждать грабежи, я утверждал, что они невозможны в моем полку.

Медилл некстати крикнул: «Браво! Это лучший иллинойский полк!» — и стал бить в ладоши.

— Я удалю из зала суда каждого, кто попытается мешать разбирательству. — предостерег зал Гарфилд.

Медилл любил меня преданно и бескорыстно: я был его фаворитом. Иметь свой любимый полк, знать его роты, делить их успех, пусть хоть на страницах газеты, — можно ли стоять ближе к народу, когда идет война? Если и можно, то только одним способом: войти в полк, но Медилл был издатель и меценат.

— Сейчас залу покинут лица, непричастные армии, — сказал Гарфилд, — по мере необходимости мы будем вызывать свидетелей. Репортеры могут остаться.

Комитет граждан и жертвы наших грабежей, одетые чисто, но с нарочитой сиротской скудостью, будто мои солдаты опустошили и домашние их шкафы, — все это воронье смиренно покинуло суд.

— Эта женщина тоже должна удалиться, — сказал полковник Гарфилду.