Где поселится кузнец

Надин заколебалась — можно ли пренебречь волей судей?

— Госпожа Турчина останется. — Удалились клеветники, лазутчики Конфедерации, и я поднялся, мне было теперь безразлично, сидеть или стоять перед военным судом. — Она принадлежит полку, как любой из его солдат.

— В этом и состоит один из пунктов обвинения против вас, Джон Турчин. — Гарфилд становился строг со мной.

— На Турчиной военный мундир.

— Он незаконно присвоен! — вмешался дивизионный полковник.

— Это сукно на Турчиной законно, оно впитало кровь солдат.

— Я предпочел бы, чтобы госпожа Турчина удалилась. — Наклонив тяжелую голову, Гарфилд смотрел на Надин с уважительным любопытством; кажется, он увидел в ней женщину, чья нежность ранена судом над любимым человеком, ее решимость и смятение. — Мне говорили, вы дворянка, здесь вас ждет нечистота.

Надин поднялась. Перед судьями стояла простая женщина, за которую никто не делал и самой черной работы, а вместе с тем и независимая, не знающая чужой власти над собой.

— Мы для того избрали республику, чтобы отбросить привилегии рождения, — сказала она.

— Мне не хотелось бы, чтобы вас коснулись некоторые подробности дела, — настаивал Гарфилд.

— Женщине здесь не место! — Капеллан поднялся, держа в вытянутых руках черную шляпу. Прозрачной голубизны глаза на загорелом, деревенском лице пылали пророческим огнем. — Ее нельзя призвать в свидетели, она не верит в Господа и не положит руку на Библию.

— Я и без Библии скажу правду, а иные солгут с именем Бога на устах.

Судьи молчали в замешательстве.

— Если вы удалите жену, уйду и я. Вам придется взять меня под стражу.

— Вы ищете эксцессов?

— Хочу избежать их: мадам в полку почитают, а полк оскорблен — весь, от командира до последнего волонтера.

За окнами шумела площадь. Со своего места поверх листьев платана я видел магазины в глубине площади, возбужденную толпу, лица, злорадно обращенные в нашу сторону, будто горожане ждали, что вот-вот суд швырнет из окон им на растерзание мое тело.

— Я надеюсь, — сказал Гарфилд, — вы не платите военного жалованья своей жене?

— Я плачу солдатское жалованье неграм: волонтеры считают это справедливым. Но Турчина не получает денег, на войне даже женщине не на что их тратить.

— Зачем тратиться, если можно отнять произволом! — Капеллан все еще не садился.

Мы поменялись ролями — я нащупывал верный тон, узнал в лицо своих судей, Огастес Конэнт все больше открывал враждебное полку сердце.

Судьи больше не трогали Надин; они склонили головы над столом, — крепкие головы, без седин и плешей, молодые, быстрые головы молодой американской армии, — и решили большинством не удалять ее из судебного присутствия. Это попустительство дорого обошлось Гарфилду, — с первого же дня газеты мятежников не знали снисхождения к его имени.

Гарфилд снова обратился ко мне:

— Признаете ли вы себя виновным в проступках и преступлениях против закона и чести, Джон Турчин?

— В том, что я здесь услышал, есть два, относящихся до меня пункта. — Я стоял перед Гарфилдом. — Первый — то, что мои обвинители назвали русской идеей войны. Неточно сказано; этой идеей руководились еще древние. Я исповедую ее и, значит, виновен перед лицом уклончивых политиков.

— Перед законом, — поправил Гарфилд.

— И перед уклончивым законом. В полку находится женщина. Если и это преступление перед законом, то, презирая такой закон, я признаю, себя нарушителем.

— На армейских складах Федерации нет женских мундиров.

— Там не хватает слишком многого, генерал!

— Им не возбраняется посещать тыловые госпитали, служить сестрами милосердия.

— Женщины не покупали бы себе полков и бригад, их привел бы к нам патриотизм республиканок.

— Армейский устав положил границу, а вы преступили ее.

— Я признаю это; но ввел я женщину в полк не тайно, еще в лагере Лонг я предупредил генерального адъютанта штата.

— Фуллер надеялся, что вы образумитесь, Турчин.

— Он ждал другого: что госпожа Турчина не осилит войны.

— Вы не нарушали приказов?

— Слава богу, я их почти не получал!

— Приказы запрещали фуражировку, а вы брали провизию.

— Я платил за нее.

— Всегда?

— Платил тем, кто соглашался продавать. Брал у тех, кто кормил банды мятежников, но перед нами захлопывал двери.

— Разве это не право гражданина, продавать кому хочешь?

— Война останавливает такое право: хлеб или мясо быка так же важны, как и патроны для ружей.

— Значит, вы самочинно останавливали действие закона. Разве это не значит превращать друзей во врагов! — вмешался в допрос штабной полковник. — Вы толкаете к мятежу человека только за то, что он боится мести мятежников.

— Я толкаю его не к мятежу, а к выбору.

Внезапно поднялся со скамьи Джозеф Скотт,

— Допросите меня, генерал Гарфилд! — сказал он нелюбезно. — Я — заместитель полковника Турчина.

— Придет и ваш черед, подполковник.

— Вы все говорите с Турчиным, с полковником Турчиным, — сказал Скотт. — Этому не будет конца.