Где поселится кузнец

— Я здесь воевал, пан Турчин, да недолго. — Он наклонился, приподнял штанину, и я услышал щелчок о кожаный полый протез. — На марше пушка упала и раздавила ногу.

Я предложил ему приехать в Радом, пообещал лошадь под седлом и хорошего проводника, имея в виду Тадеуша Драма. Оказалось, что колонисты знали Крефту, кланялись ему нехотя, принужденно, а Тадеуш и вовсе повернулся к нему спиной. Мне сказали, что Йозеф Крефта — ростовщик, ссужает деньгами под высокие проценты и ведет свое страховое дело. Верно, он хочет дождаться, когда цена участков поднимется, и перепродать их с барышом.

Опасность велика, хотя и тешила мысль, что в Радом уверовали не одни безвыходные бедняки. Не продам я, продаст Михальский, да и как не продать, если гражданин Америки явился с деньгами и хочет купить то, что продается! Я тянул с продажей, непредвиденно распалял этим Крефту, а когда стало невозможно откладывать совершение купчей, я обратился к Хансому.

— И продайте землю поляку, если он ее хочет, — решил Хэнсом, не дослушав меня. — Пусть возьмет хоть и восемь тысяч акров.

— Если мы начнем продавать тысячи акров в одни руки, у земли окажется два хозяина, мистер Хэнсом. Владелец тысячи акров повернется к нам спиной, он, пожалуй, потребует с нас плату за пропуск поездов по своей земле.

— Составляйте чертежи и купчие так, Турчин, чтобы интересы компании не пострадали. Землю надо сбывать, сбывать, пока Вашингтону не пришло в голову обложить продажу высоким налогом. — Трудно было в этом человеке признать маттунского Хэнсома, вороватого толстяка: неуверенность держалась, пожалуй, только в поросших рыжим волосом пальцах, он трогал ими разбросанные по столу предметы, бритую щеку, подбородок, брелоки и черную тесьму по бортам сюртука. — Сбывайте землю, Турчин! Гоните ее хоть милями, компании нужны деньги сегодня; поезда уходят без пассажиров, у людей нет и гроша на билет, чтобы подохнуть подальше от дома и быть похороненными на казенный счет.

— Крефта настаивает на двадцати процентах льготы при покупке более четырехсот акров, — зашел я с другой стороны.

— Но он вкладывает наличность!

— Крефта разделит землю по двадцать и по десять акров и продаст, только бы нажиться.

— И пусть наживается! Чем больше денежных людей, тем лучше.

Через несколько дней он известил меня, что двойная льгота возможна, но все дела с продажей за наличные двухсот и более акров земли переходят к нему, с сохранением за мной в этих случаях половины комиссионных. («Вы правы, Турчин, крупных землевладельцев компания должна знать в лицо: кто они, зачем забираются в иллинойскую глушь?..») Крефту мы с Тадеушем изрядно еще поводили, и он поопасался брать за наличные, купил 600 акров в рассрочку и не близко от Радома. Крефта вовремя вносил плату за землю — в 1874 и в 1875 годах, не трогал ее ни топором, ни мотыгой, мы уже стали забывать о нем, и напрасно…

В ноябре умерла дочь Винцента Ковальского. Отец сколотил узкий гроб: Дудзик и Малиновский стояли рядом, с плотницким инструментом, но Ковальский все сделал сам и, когда пришел час, поднял гроб на плечо. Он шагал без шапки, высоко, как по пахоте, поднимая ноги, обняв рукой гроб и прижав голову к некрашеной доске, будто прислушивался, не пошевелится ли, не позовет ли отца с матерью их Стефа. Седой с юных лет, терпеливый сельский работник, он первый начал рубить избу, первый подвел ее под тесовую крышу, первым вынес из казармы пожитки и первым же породнился святым черным родством с этой землей. Мы выбрали уединенное место в лесу, небольшой холм, — я- покажу его вам, там теперь сад Генрика Людвига, — и отец вырыл на возвышении могилу.

Зачем я взял на похороны скрипку? К Джорджу Фергусу я не мог прийти без скрипки: природа не дала мне слез, и рыдания сердца, не выходя наружу, рвали его; со смычком в руках я мог плакать, не показывая слез, я хотел бы говорить у могилы Фергуса, но это было право других, его товарищей по рабочему союзу; я ушел за кусты шиповника и играл, не думая, слушают ли меня. А что привело меня со скрипкой на могилу Стефы? Не знаю, — другой музыки в Радоме еще не было, горе Ковальских поразило меня, в сердце вступило повинное чувство, что я показал людям выход из голодного Чикаго, выход через крайность, через надрывающий труд, и я вел их, говоря, что знаю, куда и зачем: вел в гордыне, что вижу цель, и эта цель недалека, в пределах человеческой жизни, и, доверившись мне, люди терпят бедствия. Сапожник Ян Козелек, одноглазый радомский самородок и мастер на все руки, прочел над гробом молитву, а скрипка не покушалась утешить Ковальских, она напоминала им о скорби человечества. Быть может, именно скрипка повернула взгляды колонистов от домашних забот к высшему интересу; когда резной, изготовленный Дудзиком крест стал на место, колонисты обступили меня. Первым заговорил Мацей Дудзик:

— Бог наказал нас, пан Турчин: взял Стефу за наши грехи.

— Если мы и грешны, зачем наказывать неповинную девочку?

Дудзик положил на землю топор и сумку с инструментом: он не решался на спор о боге и неисповедимых его путях.