Где поселится кузнец

Тадеуш полюбился единокровным полякам: памятливый, рассудительный, справедливый, снова ротный на лесной войне, и вся забота — о солдате-землепашце, чтобы был сыт, одет, а начав бой, чтобы выиграл его. Старое ружье кормило его, в шкафу висели сюртуки и куртки, старомодные, купленные при поселении в Ду-Бойс, сорочки ему стирали на соседней ферме у немцев, бороду Драм подстригал перед зеркалом, — тем и кончались его домашние нужды. С каждой неделей он остывал к Михальскому. Я приписал это взаимной ревности: Михальский — второй земельный агент компании часто ездил со мной в Чикаго, а встретясь в Радоме, мы уединялись для долгого разговора. Однако причина оказалась глубже: оглядевшись, Драм и Михальский заметили, что идут разными дорогами: Мнхальский торопил с постройкой костела, Драм присматривал место для школы. Михальский приходил из обшитого досками дома немца-католика Яна Бауэра, где миссионер Кароль Клотцке отправлял службы, и твердил о храме, о том, что истинный «поляк, даже не имея крыши над головой, прежде позаботится о святыне, где он мог бы славить бога…». Драм возражал, что начинать надо со школы, в округе есть и дети ирландцев, и янки, и немцев, и он берется обучать всех, минуя трудности языка.

Спор шел не между верой и безверием, Тадеуш не отвергал бога.

Все колонисты разделяли заблуждения века: бедняки, теряющие в восстаниях мужей и братьев, исторгнутые родиной, брошенные тиранами через океан, скорее найдут утешение в вере, чем в науке. Драм, вместе со мной, помышлял о братстве людей, превосходящем различие рождения и веры, Михальский жалел поляков, только их видел на Ноевом ковчеге человечества, только им протягивал руки, полагая, что для иных найдутся другие руки, а если не найдутся, то его ли в этом вина? Колонист вытягивал жилы, орудуя одним топором в бору, вспоминая, как его пращур вязал из стволов избы; разминая жидкую глину, замазывая ею щели, трамбуя дубовой колодой земляной пол, — а слава Радома росла. Реклама молчала о сочащихся кровью руках, среди всеобщей безработицы и нужды она кричала о дешевой земле Радома, о будущих урожаях и даровых пастбищах.

Глава тридцать пятая

Перед рождеством в контору на Вашингтон-стрит явился денежный покупатель. Польского в нем, кроме языка, выдававшего кашуба или силезского уроженца, было немного; артистический, словно бы уже и не мужской, интерес к укладке и блеску крашеных волос, к полной симметрии усов — изрядных, тоже нафабренных и с завитком на опущенных концах. Он холил лицо, мягкую кожу щек и подбородка; блекнущие, в прожилках, голубые глаза проигрывали от резкой, заемной черноты бровей, а приплюснутый нос давал лицу выражение тайного высокомерия. Он назвался Йозефом Крефтой, попросил топографические планы Ду-Бойс, и я расстелил перед ним листы. Земля разбита на прямоугольники, проданные участки мы штриховали; как ни успешно шли дела, земля еще пустовала, еще могла принять многие тысячи колонистов. Наблюдая Крефту, склонившегося над чертежом, я недоумевал, что привело его к нам: его руки с беглыми, нервическими пальцами — не для английского топора или тяжелого плуга. Может быть, деньги потрудятся за него, но Радом пока не знал батраков — нужен ли братству покупатель чужого труда?

— Лучшие участки, верно, уже разобраны, — заметил Крефта.

— Из карты этого не видно.

— Не станут же люди брать худшую землю, пока есть лучшая.

Я хотел возразить, что хорошей земли хватит на половину жителей Чикаго, но не сказал, пренебрег долгом комиссионера.

— Много ли вам надо земли? — осведомился я.

— Смотря как вы поведете дело.

— При полной оплате вы получаете десять процентов льготы.

— Это если я покупаю сорок акров. А если восемьсот?

Никто еще не покупал больше 80 акров — и таких купцов было двое: я и пришедший в упадок чикагский кабатчик Миндак, он строил дом на Варшавской улице, неподалеку от станции. Восемьсот акров за наличные! Такой купец сразу поправлял наши дела; даже и я получил бы на свой, повисший при последних центах, счет больше семисот долларов. Но в размахе Крефты таилась и опасность.

— Даже если вы купите землю по семи долларов, покупка обойдется в пять с лишком тысяч. С такой суммой можно жить и в Чикаго.

— Если и мне, и колонисту на сорок акров одна льгота, я возьму рассрочку. Но так в Штатах не ведется.

— В Радоме вы найдете такое, к чему у нас не привыкли.

Крефта недоумевал, смотрел на меня, как говорится, во все глаза, из-под тяжелых, синеватых век.

— Что вы намерены делать с такой землей?

— Может, продам лес, заведу скот или стану сеять пшеницу.

— Я должен быть с вами честен: иллинойский лес, даже орех и дуб, не в цене, у всех вдоволь своего дерева. И пшеница не скоро получит сбыт: дешевле привезти муку из Кейро или Сент-Луиса.

— Зачем же вы зовете в Радом колонистов?

— Мы спасаем бедняков от крайней нужды; скорого богатства им никто не обещал. Вы давно в Штатах, пан Крефта?

— Двадцать лет.

Для польского беглеца 1831 года Крефта недостаточно стар, а 1863 года он на родине не дождался. Поляк усмехнулся: