Где поселится кузнец

— Людской закон карает грешника, — подал голос Козелек, — а бог вразумляет народ. У бога нет тюрем и виселиц; бог забирает на небо ангела и говорит нам: вы недостойны, чтобы он жил среди вас.

Ян Козелек сбежал из Чикаго, чтобы избавиться от двух застарелых недугов: пьянства и сапожного ремесла. Он уходил по утрам на свой участок, тощая фигурка в долгополом пальто и рыжей, с обвислыми полями шляпе скрывалась в сумеречном на заре бору, пеньковый канат, переброшенный через плечо, болтался за спиной, будто подгонял висельника на поиски уединенного места. В продолжение дня соседи слышали ленивый стук его топора, изредка — отдаленный гул и треск упавшего исполина, и каждый оставлял работу, ожидая, застучит ли снова топор Козелека, не сломило ли дерево, вместе с подлеском, и сапожника, уходившего в лес, как на проигранную войну. Душа Козелека искала мирского признания, — он читал без запинки любую молитву и первые дни Радома самозванно служил церковную службу, пока в доме Яна Бауэра не появился миссионер Кароль Клотцке, остроносый, строгий наставник, вынырнувший из глубин леса. Вскоре после войны, когда в округе появились первые католики, немцы и ирландцы, епископ Алтоны — Балтес — назначил Кароля Клотцке миссионером с постоянным местопребыванием в Ду-Куин. До нашего появления Клотцке не жаловал здешних католиков: двадцать миль, отделявшие дом Бауэра от Ду-Куин, ленивый пастырь одолевал только раз в году. Когда же застучали топоры и паровозы Иллинойс Сентрал стали выпускать пар у станции Радом, Кароль Клотцке зачастил и, скупясь на покупку участка, намекал пастве, что принял бы от колонии в подарок землю и бревенчатый дом. Как на грех, Клотцке крепко зажмуривал глаз, левый глаз, которого на лице Козелека не было вовсе — он потерял его в восстании 1863 года, — и в худшие минуты сапожнику казалось, что немец потешается над ним. Жену и сына Козелек похоронил по приезде в Штаты, — они так и не ступили на свободную землю, — их сняли с пакетбота в дизентерии и похоронили у Кестль-Гарден. Козелек хотел вернуться в Польшу, не выходя из эмигрантского депо, но денег на дорогу не нашлось — из карантинной камеры ему вернули только сапожный инструмент.

Вслед за Дудзиком многие сложили инструмент к моим ногам, словно отрекаясь от Радома и нашего дела. Колонисты пришли на похороны из лесу, ночные заморозки торопили, один Козелек явился из казармы: неделю назад он продал топор, пропил деньги и наутро сидел у окна своей комнаты, разглядывая сбитые каблуки сапог Франтишека Гаевского.

— В чем же наш грех, Мацей? — обратился я к плотнику. — Что вы не дали голоду задушить себя? Или грех оставлять Польшу?

— Польша всегда в нашем сердце! — воскликнул Козелек в горделивом заблуждении, что огромную, сильную Россию нельзя держать в душе с тою же любовью и мукой, что и маленькую Польшу.

— На них нет вины перед родиной, — расчетливо сказал Клотцке. — Они изгои. Их раны — святые.

Клотцке склонился перед их родиной, — нелюбовь к нему сошла даже и с лица Козелека, — испорченное вытекшим глазом, оно хранило печать возвышенности и красоты — в обрамлении курчавой светлой бороды, с твердо вылепленным чувственным ртом, увенчанное лбом проповедника. Я потому не достигал самых потаенных глубин их сердца, что не соглашался давать особую цену польской эмиграции перед любой другой. В спорах они недолго держались против меня, но и умолкая, сохраняли в сердце молитву без слов, как шум раковины, поднятой со дна моря, как вздох органа в опустевшем костеле, — молитву, питавшую их гордыню в унижении и нищете.

— Не с того мы начали, пан Турчин, — сказал негромко Дудзик.

— Все наша гордыня! — поддержал его сапожник. — Каждый о своем доме думает, а дом господа забыт!..

Ковальские терзались, что взяли девочку из сухой казармы в дом из сырого леса, на земляной пол, — стекла, заказанные в Сент-Луисе, все не прибывали, — теперь вина за общий грех сошлась на них, и каждый со страхом думал о том, какую цену заплатил бы он, если бы, по несчастью, раньше Ковальских подвел бы свой дом под крышу?

— Пропади я пропадом, — сказал Дудзик, — если положу хоть одно бревно в свою стену прежде костела!

Поднялся шум: все хвалили плотника, дивились своей слепоте, просили у бога прощения и милости.

— Отчего же вы не строите костел? — спросил я.

— Когда во главе стоят люди, презревшие веру, — ответил за них миссионер, — трудно начать разговор о божьем доме.

— Этот человек здесь, Клотцке, и не прячет глаз; на мне нет вины перед богом, — Я обратился к поселенцам: — Разве мы не условились, что здесь каждый равен каждому?

— Мы боялись обидеть вас, пан Турчин!

— Костел — дело общины, вам и решать.

Я снял с их души камень.

— Пан Тадеуш, — начал Дудзик, винясь, — придется повременить со школой…

Дудзик исходил с Тадеушем землю поселка, выбирая место под школу. Теперь он перекинулся к тем, кто хотел строить костел прежде школы, и боялся взглянуть в глаза своего любимца и благодетеля.