Где поселится кузнец

Первой встретила нас жена Джеймса Гатри, молодая женщина в грубых башмаках фермерши, в полосатой юбке на крепких бедрах и в фетровой шляпе со страусовым пером; следом за нею в синей мундирной толпе стали распускаться позабытые нами нежные цветы: бирюзовые, сиреневые, палевые, ореховые, жемчужно-серые; заколыхались лепестки-воланы, рюши, оборки, кружева. Мы собрали обильный урожай шелков и тафты, бархата, тюля, мантилий и бантов, шарфов, пряжек из поддельного серебра, аграмантовых розеток, прюнелевых башмачков, перчаток и лент. Если бы на черную пахоту села стая розовых фламинго, королевских павлинов и тропических попугаев, то и тогда зрелище не было бы так прекрасно. А ведь у наших птиц были нежные, человеческие голоса и такие глаза, что любой их пары достаточно для радостного возбуждения целой роты. Маленькая жена Тадеуша Драма, полька, тонкий кузнечик в плоской зеленой шляпке с зеленоватой вуалеткой, с глазами цвета мяты, в салатовом жакете с изумрудным плетеным шнуром на дерзкой груди, в башмаках с носками зеленого лака и яшмовыми пуговками; громогласная жена Раффена, синеглазая шотландка, черноволосая, в соломенной шляпке с бледными розами; застенчивая подруга моего помощника Чонси Миллера, улыбающаяся каждому, потому что каждый — однополчанин мужа, служит под его началом и предположительно чтит и любит ее красавчика, скучнейшего педанта Чонси Миллера, и еще, и другие, — как они были хороши посреди синего армейского табора, изодранных мундиров, бородатых и щетинистых лиц, грязных шинелей и армейских пончо.

Садились в поезда и жены волонтеров, украдкой, на один перегон, признавая свое неравенство с женами офицеров. На станции Шолс нашего запевалу Джонстона поджидала семья: отец и мать, две сестры, старая негритянка в паре с кучером-негром. Маленький Джонстон исчез за пышными юбками, пелеринами, за гипюровыми канзу и широкополыми шляпами из соломки, а двое негров что-то лопотали вслух, будто читали молитву пред пестрым, живым алтарем.

Ночная тревога ушла: ее прогнало солнце над Индианой, красивая земля в тронутых желтизною лесах, перестук колес, веселье в вагонах, где появлялась женщина, где она — жена и мать — снимала шляпу движением, недоступным мужчине, и потряхивала волосами, позволяя им упасть на плечи и на грудь, и смеялась так, как дома не смеется даже и очень счастливая женщина. Десятки глаз смотрели на нее, и каких! — мужчины, солдата, который мог погибнуть, а жив, жив и пахнет железом, порохом, костром, лесным биваком, неистребимым солдатским потом. Но бедный мой солдат и офицер, даже и тот, кому судьба подарила встречу с любимой, — им некуда было скрыться. Я не побоялся бы полковых тартюфов, закрыл бы глаза на то, что наш капеллан именует грехом, но как закроешь сотни чужих глаз.

Мы миновали юг Иллинойса и отмеривали индианские мили в направлении к Огайо и Пенсильвании, к берегам Потомака. Зачем пугал Башрода Говарда брат-инсургент? Чего он ждал? Дезертирства? Как мало мы знаем людей, даже и близких, и как высоко ценим свой талант искусителей. Башрод Говард с нами, он как после желтой лихорадки, но не сторонится людей, а ищет их, хочет снова и снова ощутить свою удержанную, несломанную связь с полком.

— Вы не телеграфировали жене? — спросил я у Говарда.

— Не успел, — ответил он прямодушно, возвращая нас к ночному разговору; брат отнял дорогие часы, и Говард не успел вызвать жену, — вот кара и казнь.

— Мы были бы рады ей. Мадам часто вспоминает вашу жену.

— Я думаю, что и Элизабет оценила бы госпожу Турчин, если бы узнала ее близко. — Он и тут оставался честен, не лгал, что Надин понравилась жене.

Скоро женщины, оставшиеся, чтобы сопровождать нас до Цинциннати, сошлись в вагоне Сэмюэла Блейка, у пакетов с корпией, склянок и коробок. Полковой лазарет занимал треть вагона, в центре женского кружка была мадам, в темно-синем мундире, в платье того же сукна, с перекинутым за спину концом сине-белого шарфа. Опа была словно лукавая мать-исповедница или веселая настоятельница среди молодых мирянок, слетевшихся, чтобы расспросить о правилах беззаботной монастырской жизни. Надин позвала в вагон Томаса, он сделался лекарской мишенью, на которой Надин и Блейк показывали перевязку — быструю, полевую, и обстоятельную — лазаретную, показывали, где перелом или рана особенно опасны.