Где-то под Гроссето (сборник)

В винах, где наказание должно превышать сто ударов и где виновной должен быть прогнан сквозь строй, полковой начальник сделанное письменное следствие посылает на разсмотрение бригадному командиру, который и определяет экзекуцию, но не больше как раз сквозь тысячу или два раза сквозь пять сот. При всех экзекуциях всегда должен быть лекарь, который смотрит, чтоб наказание не было опасно для жизни виновнаго и за то отвечает.

Генерал-лейтенант граф Воронцов г. Калиш, 1 апреля 1815

Ать, два! Ать, два! Коротким коли!

А дедушка, в 12-й пехотной дивизии у графа Воронцова служивший, рассказывал, что всё равно запарывали до смерти.

Мамаша, ложились бы вы спать, честное слово! Или до свету собираетесь сидеть? Ну сидите, не жалко. Есть-то не хотите? Чего головой трясете? Голодная? Нет? Ну и слава богу!

Через два года взяли в приюте светлоголовую девочку восьми лет – некрасивую, убогонькую. При ходьбе приволакивала ножку, сломанную в родах неловким акушером, смотрела снизу, исподлобья, испуганно – нисколечко не жалко. Плод роковой страсти оступившейся прачки. Аннушка, пирожок хочешь? А яблочков? Кивала и мелко-мелко, как мышонок, вгрызалась зубками. Туся ее ненавидела. За то, что выжила из Ваничкиной комнаты всё родное. За то, что не пахла. Вообще не пахла – никак. Разве что мышами потянет от круглой белесой макушки. А вот Ваничка… Туся отталкивала вскрикнувшую чашку, вскакивала, шла по рыдающим валким комнатам, наталкиваясь на испуганную мебель, дверные косяки. Кресла и банкетки жались по углам, расползались от нее, как живые… Все, все кругом были живые, кроме него!

Это ты, ты виноват! Ты его не вылечил! Других детей лечишь, а своего!

Туся чувствовала, как дергается веко, как напрягаются от крика какие-то глубокие горловые хрящи, и горячей волной, снизу вверх, вздыбливая невидимые дикие волоски, поднимается по позвоночнику, невозможное, неостановимое, как рвота…

Вот оно!

Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу!

Успокаивалась она только после морфия, соскальзывала, засыпая, в призрачный лопочущий сад своего младенчества, где не было ни Алеши, ни Ванички, ни боли – ничего, только заросли огненных бархатцев да богородский медведик на подставке, беззвучно тюкающий крошечным топором в такт Тусиному сердцу. Тюк-тук. Тюк-тук.

Второго укола не будет, – твердо говорил Алеша, убирая остро звякнувший шприц.

Слава богу, он всё это выдержал. Не развелись.

Через год стало легче. Через два – еще чуть-чуть, словно Туся тянула по колдобинам громадный воз сена, цепляясь за заборы, за столбы, ухая то в лужу, то в колею, и незаметно оставляя там – клок, тут – охапку, так что ноша стала сперва посильной, потом привычной, а кровавые ссадины на коленях и плечах превратились в бесчувственные, почти костяные мозоли. Жили втроем – и каждый сам по себе. Аннушка, так никому и не нужная, Туся и Алеша, совсем ушедший в своих больных. Всё боролся с холерой, писал записки об устройстве отдельной лаборатории, хлопотал, даже в Петербург ездил.

Ничего не сохранилось. Жалко.

Но ведь ничего и не вышло у него. Только умер раньше срока, даже седины не нагулял, а вот Туся рано поседела, да так некрасиво – космами. Сирень в том году рано взялась, пахла – стеной прямо. И Тусе казалось, что даже воздух вокруг дома от этого запаха сиреневый, густой, грозовой. Откроешь окна – и как кисель нестерпимо сладкий в комнате. А закроешь – душно. Алеша сидел за воскресным столом, возил ложкой в ботвинье с белорыбицей, слушал Аннушкину болтовню – ей уж шестнадцать было, дебелая, как баба, безмозглая, в гимназии по два года в каждом классе сидела, – и выгнать бы, но уж очень Алешу уважали. Слушал и всё лоб себе тер, собирал в складки, то белое под пальцами, то красное, и ботвинья в ложке тоже – красная, густая… Голова болела у него. А тут еще эта сирень.