Где ты, бабье лето?

А синоптики начали путаться, пятого вдруг похолодало и пошло забирать крепче, а через день полил дождь, нудный и длинный, с малыми перерывами. Кто-то еще питал надежды на бабье лето, но где оно, прекрасное перепутье между благодатным теплом и осенним ненастьем, в которое так много успеваешь наверстать, пользуясь благоволением природы?

И вот уже заверили, что дождь как будто прекратился — восьмого вечером объявили по радио, но и девятого, и десятого весь день сеялось сверху. Земля промокла, картошку возили сырую, мешки таскали по грязи…

Сортировочные комбайны стояли в полях под навесами у Редькина, Сапунова и Центральной. Хорошо хоть, вовремя сделали и подвезли к ним дощатые будки-сараюшки, где сложенные мешки и рулоны пленки до времени оставались сухими — пленкой укрывали насыпанные мешки, пленкой же прикрывали себя.

Проверив работу трех сортировок, Зимина миновала Холстовский лесок и выехала к Редькину, к тому самому полю, о почвах которого они спорили с главным инженером проекта нового землеустройства.

Земля по всему полю разъезжена, размыта, тяжелые суглинки — все же тяжелые! — рыжи и темны, хватают ноги, колеса. Машины уже не шли. Возили картошку от буртов к сортировке тракторами, гусеничными бульдозерами с прицепами. Вихляясь, вздрагивая, взрыкивая, «уазик» подполз к буртам.

Засунув крепкие, словно налитые, руки в карманы старенького, темно-серого, почти черного от влаги плаща, коротковатого, с обшарпанными петлями, Зимина ходила по полю под моросящим дождем с непокрытой головой — темно-коричневые ее кудряшки не брала эта осыпь: то ли туман, то ли дождь — что-то тускло и противно сеялось с неба. Резиновые сапоги плотно пригнаны по голым, порозовевшим икрам, сверкавшим из-под плаща. Морщинка меж прямых бровей на загорелом лице выдавала напряжение.

Экскаватор, нацелясь, гигантскими ладонями загребал из буртов картошку и в железной той пригоршне переносил на грузовую машину, на самосвал. Примерится, разомкнет ладони, высыпет. В одну сторону, в другую — конечно, при этом какая-то ранится, потом ее отбирают на сортировке.

У другого бурта ребята сами насыпали картошку в корзины. В мерные коричневые или зеленые корзинки-лоханки с двумя ручками. Тащили корзину вдвоем, иногда втроем сразу две корзины — все торопились. Какой-то силач, не дождавшись напарника, пер корзину, прижав к животу. Зимина решила, что сегодня надо дать бесплатный ужин студентам, рабочим.

Правее сортировки густой массой толпились студенты, преподаватели, управляющие, бригадиры, трактористы, шоферы, мастера, как Борис Николаевич, — все грязные, вымокшие, издрогшие.

Картошку для государства отбирали самую лучшую. Система винтовых стержней, на которые поступала картошка из бункера сортировки, не была рассчитана на грязь и липучие комья. Мелкая, конечно, проваливалась вниз, шла и сразу сыпалась в грузовую машину, крупная передавалась по основному полотну. Но часто задерживалась и мелкая — все залепляла мокрая грязь, земля. С каждой стороны полотна, по которому текла картошка, стояли студенты, выбирали попавшие комья земли, выхватывали порезанные клубни, проскочившие мелкие, отбрасывали в корзину.

Добротная падала в подставленный к бегущему полотну мешок. Двое волоком оттаскивали его к траншее, в которую входила грузовая машина — борт откидывали на бровку, и мешки возком перетаскивали, устраивали в кузове. Мешки разбухшие, распертые, в пятнах грязи, в подтеках, с задранными ушами — как тащили их за концы липкими руками, так и торчали концы слипшимися ушами.

Зимина подозвала бригадиршу, сказала, что ужин сделают бесплатный. Немолодая полная женщина с седыми прядками из-под платка, в рейтузах, заправленных в сапоги, следила за нею живыми пытливыми глазами.

— Заколели? — спросила Ольга Дмитриевна. — Сколько машин отправили на базу?

— Четыре до обеда и вот уже три после обеда. Да что, записали нам двадцать процентов нестандарт, девять процентов земли.

— Что такое? Девять процентов земли? Двадцать нестандарт? У нас такая картошка, так отбираем! — у Зиминой сдавило в груди.

— А они не разговаривают. У Пыркина всю картошку разрыли, насыпью возили — сверху крупная, ну, подозрение. Одному из «Зари» записали сорок процентов земли, из Еропольца отправили сразу домой.

— Ты бы с женщиной той поговорила, ведь знаешь ее… Нечего тогда и возить, нечего добро переводить. Такое добро! — ее зазнобило.

Что-то случилось в сортировке, движок замолк, Борис Николаевич орудовал ключами, затягивая деталь замерзшими красными руками — только сверкал цыганский его оскал на чугунно загорелом лице.

Несколько ребят, накрытых пленкой, привалились к домушке-сараю. Сухие мешки горой лежали на земле, их то и дело задевали ногами.

— Ребятки, — сказала Зимина, — мешки топтать не надо, надо, чтобы они чистенькие были. Перенесите их вон туда от дождя.

Никто не шевельнулся. Маленький упитанный паренек-боровичок взглянул из-под накинутой пленки:

— А вы покажите нам, как перенести.

«Господи, лет шестнадцать ему!» — ахнуло в ней обидой.

— А что же, ты не понимаешь, как надо?

— А вы покажите, наглядней будет.