Где ты, бабье лето?

Зимина откинула капюшон, перешагнула транспортер, ползущий с навозом. По проходу навстречу растерянно шла Алевтина, со скребками в руках застыли Женя и Татьяна Леднева — все трое здесь были!

— Почему коровы не на прогулке? — вскричала, не здороваясь, Зимина. Алевтина что-то вяло проговорила, гнев спазмой сдавил горло Зиминой, сжал голову. — Сейчас же вывести! — она повернулась, вышла и почти бегом, задыхаясь, дотянула до нового скотного.

И встала при входе, справляясь с волнением. Рваное гулкое мычание билось о стены. Мужчины возили скребками по полу, засыпанному опилками, маячили женщины. Коровы вытягивали морды над пустыми кормушками, трубили истошно — как только не разрывалось сердце телепавшихся тут людей.

— Почему коровы привязаны?! Что за безобразие? На прогулку! — в полный голос крикнула Зимина.

И сама бросилась отпускать механизированную привязь. Загремели цепи, отпадая от трубы, протянутой над коровьими головами. Раиса Петровна, с жидкими светлыми прядями волос из-под платка на бледном худеньком лице, отставила вилы, хмуро смотрела на такое самоуправство.

И она, и дочка в очках, недавно родившая, пошли сбрасывать цепи, которые не отпали.

— Звенья узкие, не спадают с крюка, и когда только новые сделают? — ворчала Раиса Петровна и хлопала коров одну за другой по спине: — Пошла, ну, пошла, кому говорят!

Молодые закричали визгливо, с досадой. Коровы, пятясь, избочась, выдвигались на дощатый, сырой, отчищенный настил и бежали, громыхая копытами, поскальзывались, оскальзывались, припадали на колена, натыкались друг на друга, крутились, цеплялись рогами, вскидывая задние ноги, попадали на мертвый транспортер, вздымали навоз и неслись, словно молодые телки, на улицу в распахнутые ворота и там, на солнечном снегу, снова взбрыкивали — возможно, от радости.

— Коровы давно не гуляны! — возмутилась Зимина.

— Видите — транспортер стоит, никак не дождемся вашего Барсука. Вон что наделали! — горестно сказала Раиса Петровна. — Только подчистили — опять чистить! — Она смотрела на заляпанный вонючей ржавью халат, на разбрызганную по настилам навозную жижу.

— Неужели нельзя понять, что прогулки необходимы коровам? Погуляют — лучше едят, спокойнее отдают молоко, — Зимина глядела в раствор боковых дверей, где на снегу еще мельтешило стадо.

— Было бы что есть. Двенадцатый час, а их, идолов, нету. Привезли вчера хвойную муку — одни палки! Вон разгружают, кажись, Алевтине. Сюда не подали, узнали, видать, вашу машину.

— У меня мужиков-слесарей в семье нету, — вдруг едко, заводясь, опять сказала Раиса Петровна. — И так все делают сами. А этого Барсука… так бы и накостыляла по шее! Ставьте другого, если не может не пить. И наши пьют, но край знают, а этого… я бы отделала — не очухался! — и, бормоча что-то под нос, пошла к воротам.

Зимина повернула в другие.

Воздух, пронизанный снежной солнечной пылью, проник в легкие. Она глубоко вздохнула. Холодная душистая свежесть наполнила грудь. «Что это? Опять сорвалась», — подумала с неприятной ясностью. «Потише там!» — крикнул вдогонку Филатов, когда уезжала. За кого беспокоился? За нее? За доярок? Синие, со странно обнажившимися белками глаза и сейчас уставились на нее. «Миленький…» — не то сказалось, не то подумалось.

В поле кричали скотники, подревывали коровы. Постукивал удалявшийся трактор. Ругала кого-то Алевтина. В открытых воротах громоздилась гора сенажа. Алевтина поддела на вилы корм, понесла внутрь — видеть Зимину она не желала.

Черно-рыжая масса, обдавая специфическим гнилостным запахом, парилась в кормушках. Хорошее дело «каша» — силос, траншейное сено или солома, сдобренные патокой, микроэлементами. Но патоки четвертый день не было — хотя директор одного московского хлебозавода пообещал отпустить.

— Сейчас поеду, дам трактористам накачку, они у меня узнают. В девять на работу выходят — к двенадцати еще не доставили! — гремела Зимина, замедляя шаг.

Алевтина разравнивала корм вилами, выбирая, отбрасывая что-то.

— Земли много? — поинтересовалась Зимина. — На хвойно-витаминную муку тоже жалуются.

И тут подвернулась Татьяна Леднева — в черном халате поверх одежины — пролысевший лисий воротник сливался с рыженьким, в веснушках лицом.

— Осталась вчерашняя, посмотрите, — с готовностью поспела она, и уж не ради этой муки стала мешать ладонью в кормушке.

Зимина погрузила руки. А мука действительно была темная, крупная, подозрительная — веточки, палки. Хвойно-витаминную готовили в Центральной. И мельком подумав: «Опять все самой, разве Галина не видела?» — она бросила в сторону Алевтины:

— Надо заехать к ребятам в сарай.

Но опять лишь Татьяна вздохнула рядом:

— Наказали бы вы трактористам, чтобы не сваливали далеко, сюда бы толкали — мы ворота когда хошь откроем. Хорошо корм давать теплый, мы его заранее вносим. А то болеют коровы. И таскать тяжело. — Внезапно сорвавшись, она подалась по проходу.

Перегнувшись назад, выпятив заметный и в пальто живот, Женя разносила корм вилами. Бледное, почти бескровное оплывшее лицо уже не казалось хорошеньким.