Где ты, бабье лето?

Ольга Дмитриевна поставила кастрюлю на газ, заглянула внутрь, помешала. Мясо разварилось, распалось кусками, жирное, свежее, пахучее. Заправлен суп картошкой с горохом — еще с утра замочила, — так дочка любила. Поела всласть и долго сидела с ощущением тяжести во всем теле. Она заставила себя встать под душ, потом походила по новой, не очень большой, из двух комнат, квартире, где все устроено любовно и современно — и кухонька, нарядно облицованная плиткой, с красивыми шкафами, и столовая — или как ее, гостиная (столовой им со Светланкой служила кухня), с темной «стенкой», вместившей книги, посуду, хрусталь. Светлая спальня с двумя составленными кроватями, с длинными полками над ними, была особенно хороша — всюду вились плющи и пузатились кактусы, Ольга Дмитриевна их жаловала. А прихожая — прихожая отделана в русском стиле, потолок обшит деревом. От этой устроенности, обихоженности, к которой еще недавно так стремилась, сделалось тоскливо и одиноко — ну и что, какая радость, она и бывает тут редкие часы. Для Светланки, конечно, — ну, пусть для Светланки.

Долго не могла уснуть. Едва закрывала глаза, какие-то лица, фигуры, глаза, носы, рожи, таращась, кривляясь, возникали из ничего, наплывали, сменялись, она гнала их и снова смотрела в ночь. И тогда приближалось, склоняясь над нею, лицо Константина Ивановича. Она не звала его, не вспоминала, просто оно рождалось во тьме — светлое, сильное, доброе — в юности такими представлялись викинги. «Мой викинг суровый…» Серые — нет, скорее голубые глаза смотрели с надеждой, и губы, забавно складываясь, тянулись к ней. Она обрывала видение, перекатывалась на широкой одинокой своей кровати, теребила подушку, подтыкая удобнее, и тотчас рука его, большая и тяжелая охватывала через спину ее плечо. Она любила заснуть под его рукой. Но не теперь! Она снова резко ложилась на спину и вызывала другое лицо: с синими, цепкими, чуть выпуклыми глазами, с дрожавшей в них усмешкой. Она делала их растерянными, смущенно растерянными, сумасшедше растерянными. Подтянув колени, с любобытством и жадностью вглядывалась. Обмирая, проводила ладонями от бедер к коленям и застывала. Бежишь? Ну, беги. И с тобой было б не легче. Не проще. Она только жалела, что не сможет больше делиться с ним каждою мыслью — она так привыкла, что он всегда рядом. Вчера на планерке усомнился, что уложатся в двадцать пять дней с посевной. Казалось, так готовились, ремонтировали. А из восьми сильных тракторов только семь могли приступить. И пять тракторов ДТ-75 вряд ли успеют, — деталей нет. Уже простаивает то один, то другой. А что такое, если пять простоят без дела — это невспаханных тридцать гектаров, непосеянных сто. «Ну, подождите, взнуздаю вас, товарищи инженеры. Кто отвечает за состояние техники? Да прежде всего инженерная служба! Ах, братцы-механизаторы, вывозите, родимые, используйте ее как надо, нашу технику, без поломочек, а?»

Филатов носился с подрядом. Филатов — романтик. Или обязан поддерживать официальную политику? Но ребята Суворова обнадеживают. Не подступись к ним — хозяева! Подумать только, что делает с человеком ответственность. Верно, не нужно ставить неопытных севальщиц, особенно из московских — они-то и зевают, когда сбивается механизм, вот и проплешины. Посмотреть завтра: правда ли выровняли поля близ Угрюмова, по такой весне оставить невыровненными — преступление!

Она видела эти поля осенью перед отъездом в Ялту — их перепахивали под зябь: над шоколадными пашнями то тут, то там подгорали последним багрянцем нашлепки кустов боярышника, проросшие осинкой. А по краю полей и близ леса, по закутам, земля безобразно изрыта, избита, разворочена колеями — там урожая не жди. Зимина возила туда Жука, молодого их агронома, и говорила, что нашлепки надобно снять, это же не хвойный лес, и окраины выровнять. Жук поблескивал черными, как сливы, глазами и, кажется, соглашался. Он соглашался с нею во всем, не предлагая ничего своего, — кто же знал тогда, что его волнует совсем не земля.

А ее земля изводила. Ей казалось, что с каждым годом она становилась рыжее — слишком глубоко вспарывали. И все более плотной и липкой. Структура менялась! Ольга Дмитриевна опускала ладонь, мяла в пальцах — нет, земля была черна и рассыпчата, и ноги шли в ней, как по пухлому лесу. Она торопилась пересечь изрытую полосу. Кто-то пахал, и надо было узнать его. Махина трактора уходила вперед, а сзади, словно за катером, веерно взрыхлялась земля. В окне кабины мелькал силуэт, она узнавала то Константина Ивановича, то Филатова и бежала, увязая в черных валках.

Сон был некрепок, она сквозь него подумала, что видеть распаханную землю к несчастью, но то говорили старухи в Калинине, а сейчас она видела землю каждый день, и, едва закрывала глаза, пашня дыбилась стеною. Уже медленней, но еще ковыляла она в черных пушистых волнах. И вдруг волны приняли в себя всю ее, и она поплыла легко и свободно — упругая, литая, морская волна, изрытая ветерком, била в лицо.