Где ты, бабье лето?

Промкомбинат, помещавшийся в Дальней, шил шапки для армии, производил малярные валики и давал большую прибыль совхозу. Туда обычно направляли слабых здоровьем и беременных. Но, знать, надеялся на эту «девочку» Суворов, коли позвал в звено.

И опять Зимина засмеялась:

— Не тряско ей?

— Ничего, говорит. А где с мешками — тетя Маша Хлебина, она шустрая, как мать моя. Ну, матери-то, положим, Саша поможет, — сказал Юрий, вдруг ухмыльнувшись.

— Не напрягайся! — прикрикнул Саша. — Давай, изобрази трудовой энтузиазм! — и пошел к трактору вслед за своей матерью и Татьяной Ледневой, взобравшейся на сеялку, — все в том же плюшевом пальтеце, но в новом, в алых розах, платке.

— Вы не беспокойтесь, Ольга Дмитриевна! — крикнула Татьяна, подтягивая сзади концы платка, — на ферме у меня хорошая подменная, а я сеять люблю до страсти, всякую весну сею! Трактор взревел, глуша слова, а она все оборачивалась востроносеньким худоватым лицом, и пламенели под солнцем розы, пахнувшие еще магазином.

Поехал и Юрий с молоденькой с промкомбината и толстой, румяной Машей Хлебиной — большой живот ее сильно выдавался, не разобрать было, кто там беременная.

— Ты не ловок, дай-ка я, — проговорила Людмила и внезапно устремилась за трактором, догнала, вскочила на сеялку. «Прыть свою показать», — неприязненно подумала Зимина.

Последним уходил Максим Колчин. Кудряв был Максим и мальчишески светел, и у Зиминой еще раз мелькнуло, что надо все-таки сообразить что-либо насчет дорожки к Угрюмову. Она пошла краем пашни, по сыроватой, но уже твердой полосе, делившей поля, — травка проскочила на ней и кудрявилась. Сзади шел Филатов, это почему-то связывало ее, боялась оступиться.

— Походочка комсомольская, — произнес вдруг он улыбающимся голосом.

Она поймала себя на том, что размахивает руками, как на марше, — осталось, видно, от дней, когда занималась спортом. Нахмурилась и, как недавно во сне, наклонилась, растерла в пальцах щепоть земли.

— Сырая еще, — сказал Филатов.

— Будущей весной посеем тут многолетние травы. Скорее бы проект утверждали.

— Ты и сейчас в его фарватере.

— Там полный комплекс, и пары, и многолетние, — язык ее внезапно одеревенел. Филатов почти касался ее.

Он, конечно, уверен, что проник в ее мысли: как-де пополнить плодородный слой, защитить и спасти («Без запасов гумуса молока не спрашивай!»). Она же ему толковала, что минеральные удобрения, в конце концов, нарушают структуру, но что на бумаге все можно подсчитать, а в жизни — в жизни надо в десять раз больше вносить органики в землю, чем вносят, а где взять навозу — может, увеличивать поголовье? Но тогда опять — где корма? Такой вот круговорот. А многолетние травы сами создают культурную почву.

— Пожалуй, я тоже попрошусь под крыло к Гипрозему. — Э, да он уже думал, как придется на новом месте.

— Составите такой же проект, и будешь хозяином, и никто тебе не указ.

Она еле языком шевелила. Казалось, положительно все видели, что удалились вдвоем они нарочно (подвели к тому!), и сейчас на их счет строились определенного рода догадки. И только чтобы разуверить в них, Зимина принялась вспоминать о давней своей подруге по Тимирязевке, по общежитию (совсем уже нейтральная тема!):

— Верой Гречухой звали. Головастая, умница, а неистовая — страсть. Мы с ней исповедовали Либиха — он эту теорию севооборотов с многолетними травами еще в том веке открыл, а наша профессорская головка стояла за удобрения, в крайнем случае — за органику. Вера доказывала на всех конференциях, зачетах и даже экзаменах про замкнутый круг органики — мы с ней уже тогда поездили по скотоводческим комплексам, ретивые были! Красных корочек Верка не получила, но и сейчас, говорят, на Кубани потрясает райкомовских работников земледелием по Либиху. А там черноземчик! Вот, между прочим, экономист отличный.

— Так чего же ты не позовешь ее? — воскликнул Филатов.

— Как-то разъехались мы с нею, потерялись. Характер трудный.

— Гречуха… Ну и фамилия! Уже в ней что-то задиристое. А характер?.. У кого он легкий? — Он задержал на ней взгляд дольше, чем следовало. — Я даже рад, что сегодня еще здесь, — сказал нелогично, но она поняла: и с нею кое-кому непросто, и он боялся оставить ее одну!

И сразу ее отпустило. Пытаясь сдержать улыбку, она смотрела в широкий разлив вспаханных полей. Он простирался далеко за увал — светло-коричневый, почти шоколадный, проштрихованный бороной красиво и точно. И вдруг увидала: ведь ни кустика, ни ветвистой мусорной нашлепки не поднималось над пашней — все убрали, выкинули, сровняли — вот это подарок к празднику, вот это подарок!

Три трактора шли на ровных дистанциях — единый мудрый механизм, преображающий землю. Смотрела Ольга и слышала, как светлая торжественность наполняет ее.

— Наяву она меня успокаивает, — обронила невольно.

— Кто?

— Земля…

25