Где ты, бабье лето?

Он дважды звонил ей. В первый день новой работы — голос был приподнятый, лихо насмешливый, и за лихостью она угадала растерянность: хозяйство оказалось значительно больше и запущеннее, чем предполагал. Второй раз — когда поздравлял Галину Максимовну, избранную и утвержденную вместо него, — три дня назад. И голос его показался Ольге Дмитриевне усталым, но теплым и родным, и она позволила себе насмешечку, говорила излишне приподнято — сама не ожидала, что так разволнуется.

А вошел он к ней утром, когда она вызвала к себе экономистов, чтобы разобраться с путевыми листами водителей.

Экономисты — старшая и молоденькая — сидели спиной к двери за столом, приставленным торцом к столу Зиминой, и даже не обернулись (в кабинет постоянно кто-то входил). А Зимина вспыхнула улыбкой, хотела встать и не встала, от неожиданности произнесла: «Каки-ие люди!» — подождала, когда он подойдет, протянула руку:

— Здравствуй и присаживайся, у нас тут ненадолго.

Женщины тоже улыбались, здороваясь. Филатов обошел длиннющий стол и сел напротив них, справа от Зиминой.

— Работницы у вас не хуже министерских: достоинство в лицах и все такое прочее, — пошутил он, довольно поглядывая на женщин, словно впервые видел их — возможно, радовался всему, что оставил тут.

— Да уж, недооценивали мы их с тобой, — усмехнулась кривовато Зимина и, прикусив губу, уставилась в разложенные бумаги. Документы были сложные, неприятные, но она словно запнулась о слова «все такое прочее» и думала о том, как она-то выглядит в новом вельветовом бордовом костюмчике.

Она перебирала бумаги, бегло просматривала, бросала вопросы экономистам, звонила по телефону. Филатов, откинувшись на стуле, оглядывал кабинет, будто видел заново, приветствовал заходивших, иногда огибал для этого стол и возвращался и снова смотрел на Зимину, и она потирала безымянным пальцем левой руки морщинку, возникавшую меж пряменьких бровей.

Время от времени вскидывала на Филатова темные глаза, в которых жили их прежние рабочие и нерабочие отношения, ее нежелание отпускать его, ее недоумение и многое, что хотелось сказать ему. Однажды даже спросила лукаво: «Так ведь, Игорь Сергеевич, права я, да?» — «Как всегда!» — отозвался глухо, и она нахмурилась, потерла морщинку, и голос зазвучал строже, начальственней, и больше уже не смотрела на него.

Попробовала вызвать заведующего гаражом и диспетчера — не оказалось на месте. Пачка путевых листов (на картошку, которую сажали недавно, на мусор, на оборудование в Истре) возмущала ее, и она не собиралась скрывать возмущение — разве он не причастен к этой их недавней еще жизни?

— Ну как же, — говорила она, перебирая в маленьких твердых руках листы, — на дураков рассчитывали, что ли? Во всех путевках значится пятнадцать — шестнадцать часов работы, соответственно бензин — сорок литров, так ведь, да?

Глаза, все лицо ее напряглись, пытаясь во что-то проникнуть, понять, что понять было невозможно.

— Это же приписки чистой воды! Определенные приписки! Чтобы так работать, надо с шести до восьми быть на ногах! А выезжают зачастую в десять. Я что же, не знаю, не смотрю?

— Ну, не с шести, а с семи, — спокойно обиженно отвечала старший экономист.

— Но сверх рабочего дня все оплачивается? — голос Зиминой зазвенел.

Ее перебил телефон, и она как можно спокойнее отвечала в трубку:

— Милый мой, и эту, и другие проблемы решу, но сделай вывозку жижи со скотных дворов. Чтобы в Рузу не спускать.

И снова в пугливой тишине, пытаясь сосредоточить ся, читала новые и новые листы, некоторые откладывала, частично передавала экономисту:

— Это все проверить, до последнего часа, до рубля.

И вдруг что-то произошло. Мгновенно лицо ее стало маленьким и багрово-темным. Резким движением карандаша она черкала, почти рвала листы, отбрасывала.

— Вранье! Липа! Хоть сейчас сажай в тюрьму! — грубо вскрикнула она, сгребла в кучу бумаги и бросила старшему экономисту — почти в лицо! — Вот, забирайте и проверяйте, а то разговор будет другим!

Побледневшие женщины, что обликом «не хуже министерских», поджав губы, сложив бумажки, выбрались из кабинета.

Игорь Сергеевич смотрел на Зимину.

— Все хитрят, не хотят портить отношения — одним комбикорм подвез, другим еще что-то, — сердито, уже странно мертвым голосом бубнила она, не поднимая головы.

Трясущимися руками нашарила в ящике стола флакончик…

Опять зазвенел телефон, и она, зажав пузырек, слушала, отвечала, и голос вибрировал, жил… Филатов сидел как пригвожденный.

Дверь распахнулась, в кабинет вбежала Галина Максимовна, кивнула Филатову, посмотрела на серое, безжизненное лицо Зиминой, на побелевшие губы, выхватила флакончик из ее руки, подала из стенного шкафа рюмочку, накапала в нее.

— Еще, еще! — покосившись, потребовала Ольга Дмитриевна, держа трубку у уха. И отвечала кому-то, видно, директору кирпичного завода: — Ладно, пригоняйте! Пятнадцать тысяч кирпича нужны до зарезу прямо сейчас.

Выпила лекарство, сказала через силу:

— Знакомьтесь, наш парторг.