Где валяются поцелуи. Париж

– Жениться вам надо, барин, – заржали все дружно во весь эфир.

– Жан-Жак, спасибо за участие в нашем эфире, что бы вы пожелали нашим женщинам на пороге весны?

– Любите, это делает вас совершенными.

– А мужчинам?

– Дарите женщинам цветы и уберите обещания.

* * *

Это кино всегда будет стоять перед моими глазами. В темноте никто не видел, как лицо мое утонуло в слезах, сначала я пыталась утереться платком, но скоро сдалась, и они, теплые и соленые, текли, словно чувства, вышедшие из берегов. Когда по экрану побежали титры, я немного пришла в себя и решила что надо выходить, пока не включили свет.

Стиви, как всегда, был спокоен, он стоял в холле возле зала и ждал гостей и зрителей для обсуждения своего фильма. Едва я вырвалась из темноты своего кошмара, сразу же наткнулась на него, он спрятал меня в свои объятия. Я пыталась ему что-то сказать, но голос захлебывался в соплях чувств. Обсуждать его фильм, еще раз прокручивая в голове кадры, сил не было. Когда я подошла к нему с мокрым красным лицом, я не помню, что ему говорила. Он растроганно хлопал меня по спине: «Все хорошо, все окей». Но, конечно, ничто никак не могло быть «о’кей».

«Ее тонкая ручка показалась мне дверью в мой внутренний мир. Она села как чайка на волну. Поправив под собой платье, посмотрела на окружающий мир», – что-то рассказывал он мне о моей дочери, а я не слушала, только иногда, включаясь, улавливала, о чем шелестели его губы.

* * *

– Никто не знает, что ему нужно от жизни. Потому что жизнь – это тире между датами, как промежность, в которую ты попал. Ты выбираешься с честью на одну из цифр, чтобы обсохнуть или водрузить флаг независимого государства.

– Ты эклеров объелась, так выражаться? Дайте мне еще один, я тоже хочу так излагать.

– Планшет, ты будешь еще?

– Нет. Я пас.

– А что такое?

– Знаете, что я вчера прочел? Что во время войны в Питер чиновникам каждый день на самолете доставляли свежие булочки с изюмом.

– С изюмом? Почему бы и нет.

– Ладно, заканчиваем с эклерами, давайте работать.

Дорый день, дорогие друзья! В эфире «Радио на троих».

* * *

– Как приятно на рассвете, – вспомнила первую строчку из старой песни Катя, вторую она не знала и добавила от себя: – К животу присохли дети, – сметала рукой сухие остатки любви со своего плоского живота.

– Что ты там поешь? – не хотел открывать глаза Пьер.

– Так, мысли.

– Как рано они у тебя встают, мои еще спят.

– Мысли шустры, как сперматозоиды, один, самый шустрый, проникает в матку и будоражит сознание новой идеей. Разум вынашивает ее, и вот уже та приобретает очертания чего-то глобального, скоро разума ей уже становится мало, и через какое-то время новорожденный глобус покидает матку.

– Понял только, что они тебя достали. Вот, ты свободна, можем еще поспать, – положил свою теплую руку Кате на живот Пьер.

– А кто ее будет воспитывать, вскармливать грудным молоком?

Она, действительно, часто просыпалась ночью, чтобы покормить ее, иногда несколько раз за ночь. Она кормила свою мысль, как дитя, грудным молоком своих мечт. Всегда был соблазн спать спокойно, посадив ее на искусственное вскармливание, включив телевизор или планшет.

– Если ты будешь так трогательно относиться к каждой мысли, то я начну ревновать. А я не хочу ревновать в 8 утра, потому что я люблю тебя.

– Не ври, в 8 утра никто никого не любит.

– Никто, кроме меня.

* * *

– А что за песню ты пела на русском? Ты можешь перевести мне?

– Как приятно на рассвете, к животу присохли дети, – создала Катя нечто похожее из французских слов.

– Хорошая песня. Я даже знаю второй куплет: – Как приятно на рассвете, в животе играют дети, – продолжил Жак. Он валялся рядом с Катей. Вставать не хотелось. Не открывая глаз, начал рыскать рукой под простыней, пока не нашел. Положил ее на грудь Кати.

– Только не двойня.

– Почему нет?

– Они же меня съедят. Кажется, кто-то положил мне руку на грудь. Это ты?

– Нет. Кто этот негодяй? Неужели он? Сейчас я убью его.

– Нет, не надо. Я ему все рассказала. Он оказался вполне себе годяем.

– Что сказал?