Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

Атака была отчаянная. Наша пехота – это уже не был ни Курский полк, ни наши кавказские стрелки. Наблюдательный пункт находился всего в 300 шагах от линии огня. Но ураганный огонь всех батарей, сосредоточенный на главой точке атаки, сделал свое дело. Наступление было отбито. Впереди наших окопов остались только раненые, которые махали платочками, умоляя прекратить огонь.

– Прикажи остановить стрельбу, – обратился ко мне Шихлинский, – дадим им убрать раненых.

– Ваше высокоблагородие! Говорит начальник дивизии. Иван Тимофеевич, дорогой! Что у вас там делается? От командиров полков не поступает никаких донесений. Ближайший в восьми верстах от окопов. Вы там совсем близко. Скажите, в чем дело?

– Сейчас все спокойно, ваше превосходительство! Австрийцы рассчитывали захватить нас врасплох, но были отбиты артиллерийским и ружейным огнем. Теперь перед фронтом остались одни раненые.

Добрейший генерал Шипов очень привязался к нам за последние дни. Во время боя на Яворнике он набросал с меня прелестный эскиз и поднес мне его с надписью: «Дорогому другу и герою И. Т. Беляеву, представленному мною к ордену Св. Георгия». На рисунке я был неузнаваем, в позе Фра Диаболо, с надвинутой на бровь папахой и башлыком за плечами, я казался настоящим Залим-ханом. В приложении к «Новому времени» в Петербурге мне потом показывали аналогичные рисунки его карандаша, но я не решился печататься в газетах.

Казалось, бой затих… Но вот опять вызывает меня мой правофланговый разведчик Алавердов.

– Ваше высокоблагородие, в опасной роще, которую вы мне поручили наблюдать, заметно какое-то движение. Как будто уста навливают пулеметы.

– Пойду направлю туда батарею Докучаева, – говорю я Шихлинскому. – Пускай угостит их парой своих снарядов.

– Ты бы не высовывался из блиндажа…

Но добрые советы чаще всего пропадают даром. Я уже лежу на окопчике Докучаева.

– Махните-ка по этой роще!

– Слушаю.

В эту минуту чувствую удар по боку и сильную боль в руке. Кругом сыплются ветви, срезанные пулеметным огнем.

– Я убит, – передаю команду старшему. – Носилки! Поддерживая левою разбитую правую руку, иду в блиндаж. Са нитары уже тут.

Появляется розовый бинт, меня раздевают.

– Вот человек, – говорит Антоненко, – скрозь просадило, а крови нету.

Хватаюсь рукой за спину: между позвонков застряла пуля, она торчит под кожей, словно наперсток! Спереди маленькое сквозное отверстие.

– Не трогай руками! – кричит Рустам-бек. – В окопе это верный столбняк! Ложись на носилки, пусть они тебя несут на перевязочный пункт.

– Ну, прощайте! Телефонисты, передайте батареям: я ранен и передаю команду капитану Шихлинскому. Всем чинам сердечную благодарность за блестящие действия в сегодняшнем бою.

– В ногу, ребята, чтоб не побеспокоить раненого! – но четверо молодцов несут меня так заботливо, что я чувствую себя как младенец в руках любящей матери. Временами их сменяют другие; я вижу, как они отстают, чтобы стереть слезы. Навстречу Коркашвили. Меня несут мимо моей батареи. Я останавливаю носилки.

– Не вздумай говорить, – протестует доктор, – это может убить тебя.

– Но как же я могу расстаться с батареей, не попрощавшись…

– Радуйтесь, братцы! Мы победили, враг отступает по всему фронту… Стойте твердо, бейтесь крепко и… помолитесь о своем командире.

Мои солдаты вынимают платки…

До перевязочного пункта восемь верст. Только однажды, при переезде через какой-то ровик, меня слегка встряхнули. Я лежу неподвижно, глядя на голубое небо, просвечивающее сквозь листву ясеней и кленов. На душе все ясно и спокойно, как в церкви в тихий воскресный день.

– Мне кажется, это лучший день в моей жизни… Я исполнил свой долг перед Богом, перед Родиной, перед Вами… Если что еще не дает умереть мне спокойно, это мысль о моей жене. Еще вчера я получил от нее письмо: «Умоляю тебя не бросаться опять в атаку… Всякий раз, когда ты сделаешь это, вспомни, что твоя Алька на коленях, со сжатыми ручонками умоляет тебя пожалеть ее и себя!»

В огромном операционном зале меня уже ждут доктора.

– Руку – это дело второстепенное. А тут? Чувствуете боль?

– Нет.

– Здесь?

– Нет.

– Тут?

– Тоже нет!

– Попробуем вынуть пулю…

В углу икона Божьей Матери. Я останавливаюсь взглядом на Ее Лике и крепко сжимаю пальцы, чтоб не застонать. Изо всех окон на меня глядят испуганные лица наших обозных. Я стараюсь улыбнуться им… Пуля вынута!

– Поздравляю, – говорит доктор. – Считайте, что вы выиграли двести тысяч. Если б на волосок, были бы затронуты позвонки. И кишечник не пострадал. Вас спасло то, что вы были натощак и лежали на боку. Рука – это пустое. Мы сейчас возьмем ее в лубки, а там вас загипсуют.

– Готово! Теперь отдыхайте, можете кушать и пить все, что хотите. Сейчас за вами приедет санитарный фургон, мы отправим вас в Станиславов.

– Иван Тимофеевич, дорогой! Как вы? – перед моей по стелью генерал Шипов. – Как я счастлив, что опасность миновала… Я пошлю вас прямо в собственный лазарет Ее Величества, поручу вас самой Государыне… Но пока кушайте, вестовой принес вам чай.

Вместе с чаем Крупсик принес мне карточку жены и ее последнее письмо. Я всегда носил их на груди.