Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

Факт был налицо, далее сомневаться было уже невозможно. Все мы слышали про унтер-офицерскую вдову, которая сама себя высекла, но даже Гоголь не решился утверждать, что заседатель сам себе откусил оба уха!..

Мне кажется, нетрудно было понять Императрицу. Ведь она родилась в своем родном Гессене, лучшие годы провела среди своих, кто может упрекнуть ее за то, что ее сердце разрывалось в тяжелом положении между близкими ее мужа и родными по крови. Ведь все ее братья сражались против нас… Корни ее души, конечно, остались в родной земле…

Это было глубочайшей трагедией ее жизни. Будучи любящей женой своего Ники – к черту всех, кто порочит ее честь! – беспредельно привязанная к своему детищу, самоотверженная мать, она отдавала все свое «я» на служение раненым, с неподражаемым искусством заботясь о каждом из них. Кто может обвинить ее за то, что она не могла и не хотела разделить общего негодования, охватившего нас при виде возмутительных актов со стороны людей, для которых мы были вековыми друзьями и которых считали образцом корректности, честности и культурности?

Но разве этих слов ждал каждый из нас от Русской Царицы?

…В эти дни положение на фронте стало трагическим. Когда меня принесли в лазарет, первое, что я сделал, – это было сообщиться с телефоном Великого князя Сергея Михайловича… Подошел Драке, личный адъютант.

– Сообщите Его Императорскому Высочеству, – спросил я, – что после двух блестящих боев на высотах Яворника и под Ясиновцем наш дивизион остался без снарядов. Умоляю сделать все, чтоб ускорить их получение.

Я не знал тогда, что это было общее явление… В пехоте стали отпускать по пять выстрелов на винтовку, в артиллерии – по пять снарядов в день!..

– Прощайте, господин полковник, не поминайте лихом! – Молоденький Шах-Багов, тот самый, который одолжил мне свою шашку, со слезами на глазах жмет мою руку. – Еду на фронт и, если не вернусь с Георгием, то меня принесут на носилках…

…Милая Ольга уже три дня не приходит на перевязки… Сегодня она явилась, наконец, но ее щечки потеряли обычный румянец, а глаза покраснели от слез – чудные девичьи годы, милое чистое сердце…

Все стихло в лазарете, крокет заброшен, на нем показывается зеленая травка. Даже неугомонный Мелик Адамов не балаганит. Проходит неделя, другая. Появляются новые раненые… Вдруг по коридору летит Мелик Адамов, вприпрыжку, на одной ноге… Господин полковник, телеграмма… «Необходима спешная операция, прошу вернуться в госпиталь. Шах-Багов». Вот шарлатан, наверное, придумал себе аппендицит. Бегу к телефону!..

Но бедняга был ранен на самом деле. Тотчас по возвращении на фронт он пошел в атаку и теперь вернулся с раздробленной ступней, бледный, на носилках. Ольга и Татьяна тотчас водворили его на прежнее место в Эриванской палате. Его немедленно оперировали, загипсовали ногу и, так как требовалось полное спокойствие, он остался надолго прикованным к постели. К Ольге вернулось ее прежнее настроение, ее милые глазки заблистали вновь, щечки покрылись прежним румянцем. В крокет уже не играли, но на другой же день принесли и поставили подле больного огромный зеленый стол, где шарики из слоновой кости катались миниатюрными молоточками сквозь расставленные по столу металлические дужки.

Какое наслаждение вздохнуть полной грудью! Мне кажется, оно не сравнимо ни с чем. Раньше я не замечал этого, но вот теперь, когда каждый глубокий вздох причиняет мне нестерпимую боль, я сознаю это. Вот что задерживает мое выздоровление и подкашивает мои силы! Порой мне кажется, что я уже никогда не вздохну свободно.

Но нет! Боли начинают ослабевать, я уже встаю с постели чаще и чаще, даже временами выхожу на двор.

– К вам пришли! Ваша жена дожидается вас в саду.

Вход посетителей разрешается после обеда, от двух часов. Сейчас не время визитов. Наверное, что-нибудь важное! Я накидываю халат и выхожу на крыльцо.

– Зайка, попросись проехаться со мной в город! Я перебывала во всех магазинах и не могла найти себе подходящей шляпки! А у тебя хороший вкус, ты сейчас же найдешь мне что-нибудь подходящее.

В ее лице столько игры, что невольно залюбуешься ею. Забываешь войну, кошмары позиционной страды, раны… Столько детской свежести в этом личике, что не хочется отрывать от него глаз.

Она улыбается, и смеется, и жмурится, и сердится, и опять радуется чему-то, в чем для нее сейчас заключается счастье и радость бытия.

– Ведь теперь весна… и ты со мною! Отпросись на несколько часов, поедем вместе!

Иду просить разрешения – ведь это будет мой первый выход. Навстречу Ольга…

– Кто это? Ваша жена? Какая хорошенькая! Почему она приехала? О чем вас просила? Разве так трудно выбрать себе шляпу?

– Это только предлог. Ей просто хочется прокатиться со мной по городу. Ведь скоро год, как она скучает одна!

Разрешение получено. Мы садимся в вагон и катим в Петроград.

Быть может, это иллюзия, но мне кажется, что все с участием глядят на нас. Никто без улыбки не смотрит на оживленное личико моей спутницы. Правда, здесь уже ее все знают, она каждый вечер ездит навещать меня в лазарете.