Где же ты, Орфей? (СИ)

Мы положили Ио на заднее сиденье, и Андромеда все ругалась и ругалась, что ей придется отмывать салон, даже когда я сказала, что помогу. Так что, когда машина тронулась, я просто открыла альбом. На внутренней стороне обложки повторялась золотая звезда, зеркально-глянцевая и приятная на ощупь. Красивым, детским почерком вывела свое имя девочка Леда. Первая запись была короткой.

"Доброе утро, дневник! Сегодня первый день, когда я тебя веду. Вчера мне исполнилось семь лет, а сегодня ничего не происходит!".

На второй странице появились покрытые блестящим лаком сердечки. У меня на глазах выступили слезы. Я увидела перед собой человека, который много позже умрет. Это была счастливая маленькая девочка, ей подарили на день рожденья забавную тетрадку. Я обернулась. Ио лежала на заднем сиденье. Кожа ее порозовела, но лицо оставалось неподвижным. Быть может, она и вправду просто скучала. Я бы тоже добавила, что пришла по тайным, секретным делам, чтобы меня воспринимали всерьез. Рыжие пряди Ио потряхивало от движения.

Следующая запись была больше.

"Привет, дневник! Я не вела тебя почти полгода, но сегодня мы с Рыжей решили, что нужно всегда записывать свою жизнь, чтобы не забыть, когда мы станем старыми. События на сегодня:

1. Мороженое.

2. Он ПОСМОТРЕЛ.

3. Было тяжело дышать, но уже стало легче.

4. Мы плевали в стену, и я плюнула выше всех.

5. ЗУБОДРОБИТЕЛЬНО!"

И я подумала, надо же, Леда хотела ничего не забыть, но эти записи наверняка стали бы непонятными к ее шестидесятилетию, все смыслы, спрятанные в них, такие безупречно важные для маленькой девочки, затерлись бы до дыр. Леда умерла раньше, чем это случилось.

Я читала дальше. Теперь Леда предстала передо мной в своем чувственно-конкретном образе, девочка, которая любит розовые леденцы и кидаться камешками в воду, девочка, которая мечтает летать и верит, что ее подменили феи, девочка, укравшая кольцо в магазине и очень стыдящаяся этого.

Менялся и почерк. От детского, неровно-прыгучего, он шел к аккуратному почерку молодой девушки, желающей получать пятерки. Теперь я знала и кое-что о жизни на Свалке. Больше, чем могла прочитать когда-либо раньше, потому что Леда не придавала своим мыслям никакого художественного или публицистического образа. Для нее это была жизнь. Нарисованные, покрытые блестками ракушки и короны соседствовали со словами "Сегодня никак не могла наесться. Значит, я скоро умру?". Это была жизнь, как она есть, и в определенном смысле она была выше любого искусства. Леда ничего не скрывала, просто не умела этого делать, она не врала — невольно или умышленно. Она говорила со мной сквозь время, сквозь розоватую бумагу и чуть выцветшие чернила. Мне казалось, мы стали друзьями.

Орфей как-то говорил, что высший смысл искусства никто из них, на самом деле, не понимает. Он состоит в том, чтобы сама реальность казалась нам переносимой. Посильной.

Реальность Леды была лишена всякой художественности. Она казалась мне чудовищной. И я думала о том, что это жизнь моих родителей. И если они не живут ею, то они вообще не живут. Я читала:

"Она сначала упала в обморок, а вечером мама сказала, что ее больше нет."

Я читала:

"Папа сказал, что мертвым холодно и темно, но в остальном — они живы. Он меня обманывает! Они все обманывают!"

А еще:

"Теперь становится тяжелее засыпать, я все время слушаю, как они дышат. Пусть бы его взяли, пусть бы взяли, пожалуйста!".

Все изменилось, когда Леде исполнилось двенадцать. Одна из страниц была закрашена черным. Я не знала, что это значит. Быть может, умер кто-то из ее близких. Затем несколько страниц было вырвано, и я увидела запись, снова сделанную дрожащей рукой, будто Леда стала на несколько лет младше.

"Он взял папу! Он взял папу, потому что папа отличный поэт! Такой хороший, что и я поеду с ним! Я спела песенку, и он был чем-то доволен! Я могу стать актрисой, я докажу им всем! Завтра я буду спать так долго, как захочу, и никто не разбудит меня! Прощай, Рыжая, мы лучшие друзья на свете, и я никогда не забуду тебя! Я знаю, что дружба существует, и это навсегда!".

Так она очутилась в Зоосаду вместе со своим отцом. Теперь я видела другие записи, в них больше не было детского восторга и детского ужаса. Леда стала какой-то сдержанной, безжизненной. Словно бы то, о чем она так мечтала, вовсе не обрадовало ее.

"Я всегда чувствую себя голой. Все так просматривается. Я хотела бы залезть под одеяло и больше не вылезать. Здесь столько красивых вещей, но они не радуют меня."