Где же ты, счастье…

Допив кофе и съев пудинг, Зорина вышла из столовой и не сразу решила подняться к себе в комнату. Она посмотрела на Джейка, который растянулся у порога на коврике и мирно спал. Медленно пошла по коридору, разглядывая его интерьер, как вдруг услышала звук падающего с полки предмета. Она оглянулась, прислушалась, было тихо. Джейк даже ухом не повел. «Показалось», — подумала она и пошла дальше, направляясь к бабушкиной спальне. Возле нее остановилась, немного постояла, не решаясь войти, затем толкнула дверь рукой и осторожно заглянула за нее. Впервые она почувствовала здесь неприятный запах, запах вещей умершего. В комнате, как и прежде, все лежало на своих местах, нетронутыми стояли кресло, кровать, шкаф, на стене висели две любимые бабушкой картины, их когда-то написала Зорина. В углу письменный стол, на котором, по-видимому, Ксения Михайловна записывала свои мысли в тайную тетрадь. Шкаф, похожий на старинный сервант, и комод, заставленный фарфоровыми фигурками и флаконами от духов. Все вещи напоминали раритеты из антикварной лавки. В центре на комоде, над всей этой мелочью, возвышался волшебный шар. Настенные часы продолжали отсчитывать время. Осматривая комнату, будто попала туда впервые, Зорина осторожно присела на край кровати. Где-то в глубине души она испытывала суеверный страх и, положив руку на спинку, стала вновь и вновь смотреть на вещи, которые никогда ранее не вызывали у нее интереса. Мертвая угнетающая тишина все больше удручала, оставляя неприятный холод в душе, чего Зорина никогда раньше здесь не испытывала. Сейчас девушка старалась преодолеть возникшие ощущения, но, вглядываясь в старинные вещи, вдруг будто ощутила чей-то взгляд сзади, от чего ей стало не по себе. На миг Зорине показалось, что над ней кто-то наклонился, затем переместился к кровати и поднял край одеяла. На простыне мелькнули пятна крови. Полными ужаса глазами она смотрела на них, в это же мгновение сзади ей послышался шорох и чье-то тяжелое дыхание. Зорина встрепенулась, освободилась от оцепенения, вскочила с кровати и, пронзительно вскрикнув, бросилась вон из комнаты. Она быстро шла по коридору, непонятная сила влекла в кабинет отца. На секунду остановилась возле двери, затем толкнула ее и вошла. Стремительно подошла к сейфу, открыла его, взяла тетрадь и поспешила к себе в комнату. Откинув покрывало с одеялом, нырнула в постель, щелкнула выключателем настольной лампы и открыла тетрадь. Жадно стала читать, впиваясь глазами в каждое слово. Сокровенные мысли и личные тайны поколений увлекали все больше. Девушка начинала понимать, какой пытливый, свободный ум был у ее предков. В пометках-примечаниях было написано: «Вещь сомнительная». Она не вникала в составы микстур, не понимала их назначения, но самым любопытным показались Зорине заметки, в которых сравнивается быт прошлого и настоящего. Мать бабушки, Елизавета Ильинична, писала: «… семья должна жить не разделяясь, под одной кровлей, ибо когда все едят за одним столом, на одной скатерти, одной свечи хватает, а когда за двумя, нужны две скатерти и два огня; когда всех греет один очаг, довольно одной вязанки дров, а для двух нужны две, — и так во всем…»

Зорина перелистывала страницу за страницей, впитывая события столетней давности из жизни людей, которые на генном уровне передавали ей то, чего не было в других. И вот опять откровение прабабушки: «…я просила Бога, чтобы он помог мне сломить себя, уничтожить в себе всякое желание. Я жертвовала всем, лишь бы угодить ему, чтобы он не видел во мне изъяны и какие-либо пороки. Мне было трудно. Но стоило ему сказать: «Ты такая мудрая и рассудительная», — и я делала все, что он хотел. Я была до безумия покорной. Я говорила себе: «Он этого хочет», — и трудное делалось легким, горькое — сладким. Вот я и сломила себя. Сейчас нет во мне желаний, нет воли, нет ничего, как будто меня самой нет… и его уже нет…»

Зорина остановилась. Перевела дух, посмотрела куда-то в пространство и задумалась: «Не могу понять, о ком прабабушка пишет… Кто же этот мужчина? Прадед или… нет, это был другой мужчина. И она его любила. Свои чувства она могла излить только в личном дневнике, в этой тетради. И это был ее любовник. Надо же…»

Девушка покачала головой и продолжила читать:

— Мне было страшно. Ты прячешься, начинаешь стыдиться, пробираешься вдоль стенки, чтобы тебя не заметили, — говорил он.

— Это неправильно.

И я ему отвечала:

— Я всю жизнь прижимаюсь к стенке, делаю вид, что меня нет; стараюсь быть невидимой. Я убила себя. А если бы возмутилась? Но теперь поздно. Здесь я мертвая рядом с другим, живым. Он подходит ко мне, хочет что-то сказать и ждет, чтобы я заговорила, но у меня нет слов, и мы оба молчим, а если говорим, то это похоже на беседу глухонемых. Вижу, что трудно ему, так трудно, как никогда. Он ждет признания, а я ничего не могу сделать. Я виновата, прости меня, Господи! Ты ведь сам меня создал такую. Я ничего не могу, ничего не хочу, я только люблю. А если я виновата, казни меня, Господи, а не его, возьми душу мою вместо его…»