Где золотое, там и белое

Много говорили, мало спали,
разливали в чашки кипяток.
В серебристом холоде эмали
растворяли огненный восток.

В комнату входили, как в молитву,

дни перебирали, как пасьянс.
Мягко разжимали челюсть лифта,
ссорились, слонялись по друзьям.

В сущности, история простая.

Дрожь в ресницах, вынужденный смех.
Видишь, недотыкомка летает,
пьёт из лампы, словно человек.

В метро

О подозрительных предметах
не говорите машинисту.
А вдруг там облако в кальсонах,
креветка, утица, фонарь.
А вдруг там Панночка, а вдруг там…
Хотя чём я? Только чистый
испуг, отмеченный приливом,
застывший в бабочке янтарь.

О подозрительных контактах

не сообщает микросхема.
Под нашим куполом несложно
любых во всём подозревать.
Состав скрипит, состав получен
от Одиссеевой триремы,
он скручен мышцей икроножной
и обречён не успевать.

О, сколько зрителей ненужных

закрыто в банке из-под джема!
Стеклянный видится зверинец
в краю седых пуховиков.
Как подозрительные лица,
глядят на рельсы хризантемы.
И я стою внутри вагона,
как подозрительный Иов.

«Жизнь – возможность тратить время…»

«Жизнь – возможность тратить время», —
говорил мой друг-певец.
У меня внутри деревня
из несбывшихся сердец.

Там, где музыка гремела,

где клубился Амстердам,
остаётся только тело,
то, что пляшет неумело
по стихам.

То, что пляшет водомеркой

и скулит – о ком? о ком?
Нарезает зелень мелко,
заправляет чесноком,

выбирает соус (лучший

из предложенных) в салат.
Жизнь – возможность тратить душу
на ненужные дела.

Переезд

Жизнь уместилась в 14–20 коробок.
(Грузчики выпьют, но только когда привезут.)
Так комсомолки цветастых боятся колготок,
так остывает души пережжённый мазут.

Лампа (сгорела?), фонарик (поломан? потерян?).

Тени как зебу, к луне холодильник прибит.
Под одеялом уснули стеклянные двери.
Зеркалу странно, когда отраженье болит.

Сон непрерывен,

смотри, как сугробы накрыло.
Им хорошо,
их снежинки влюблённые ждут.
Снится сугробам, что в ямах межзвёздного ила
люди плывут – и коробки за ними плывут.

«Человек за розовым выходит…»

Человек за розовым выходит,
человеку странно одному.
У него кристальная решётка
прохудилась, атомы звенят.

Он идёт (за лесом через поле),

он идёт (проспать бы/продержаться),
смотрят на него глаза подвалов,
пластиковый повар говорит:

– Заходи, у нас сегодня манго,

лаковые овощи в избытке,
здесь таких, как ты, пускают к маме,
в долгий отпуск, в бабушкин сундук.

– Не могу, – он отвечает, – рано.

Я несу котёнку пух и перья,
у меня под сердцем страх и звёзды,
не хватает розового лишь.

«Может, мне пить нельзя…»