Гелимадоэ

Пока эти двое отсутствовали, лошадь, склонив к земле голову, выискивала себе у канавы зеленую травку. Бич висел кнутовищем вниз — знак, что наступило время отдыха. Маленькая Эмма змейкой скользила по лугу, собирая цветы. Ее спутницы, на слезая с козел и откидного сиденья, пробовали голоса. Вернувшись от первого пациента, Ганзелин тяжело усаживался на свое место, маленькая куколка прислонялась головкой к его плечу, доктор умильно поводил глазами, кряхтя спускал обшарпанный верх коляски, девушка кучер замахивалась кнутом, чмокала, лошадка трогалась. Постепенно, набирая скорость, как граммофонная пластинка, раскручивалось пение Гелимадонн; одна мелодия сменялась другой, плясовая — раздумчивой; они пели без передышек, без предварительного обсуждения, точно наперед согласовали свою программу.

Девушки пели, хрустальный колокольчик, звеневший у отцовского плеча, вторил им. Коляска тряслась, подпрыгивая на щебенке, рессоры скрипели, дорога вилась вверх, устремлялась вниз, снова шла в гору, песни звучали то как вызов судьбе, то в них слышалась тоска, то воспоминания о прошедшей молодости и горечь утраченных надежд. От Милетина к Вратне, от Вратни к Глоубетину, потом к Чимелицам, к Отрочне, пение то замирало, то крепло вновь. Во время этих поездок молодели печальные девы, во время этих поездок развевались по ветру спутанные волосы Гелены, еще больше темнело смуглое Лидино лицо, глубже становились скорбные круги под глазами Марии, сверкали широкие негритянские зубы Доры. Ах, нынче они задорны, нынче они отважны, никто из женщин во всей округе не может сравняться с ними, они утверждают свое право петь. Всякая иная девушка на их месте умолкла бы под любопытными взглядами прохожих, при виде насмешливых лиц обывателей, вышедших на променад или возвращающихся с прогулки, но дочери Ганзелина, приговоренные к одиночеству и жизни с причудником отцом, в этом безыскусном развлечении находили для себя некую отдушину, дружная песня давала им силы выдержать завтрашний тяжелый трудовой день. Из окошек придорожных домов выглядывали осуждающие лица и снова исчезали в темноте горниц. Ну да, это староградский доктор Ганзелин со своими дочерьми!

А что, если бы коляска проехала мимо беззвучно? Да те же самые люди в тревоге повылезали бы на завалинки, в тревоге спрашивая друг у друга: «Что случилось? Почему они примолкли? Чем-то расстроены? Уж не произошло ли чего ужасного в мире?»

Пение Ганзелиновых дочерей вошло в распорядок дня сельских жителей, стало местной достопримечательностью и чем-то совершенно необходимым. Люди привыкли к нему. Привыкли к трусящей рысцою лошадке, к взмахам кнута над ее головой, к женщине на козлах, к ангельскому личику самой младшей из Ганзелинова потомства.

Почему они, собственно, пели? Когда возник этот своеобразный обычай и как он смог удержаться? Когда люди перестали над этим подсмеиваться и начали причислять пение Гелимадонн к непреложным повседневным явлениям? В Ичине, куда мы переехали из Старых Градов, я познакомился с тамошней достопримечательностью, убогим стариком, который неутомимо ковылял вокруг города, взмахивая кованой тростью и тяжело выбрасывая дугой деревянную с железным наконечником ногу. На шее у него висела шарманка, на шарманке сидел нахохлившийся белый какаду. Всякий раз, когда мы проходили мимо старика, он сдергивал дырявую шляпу, а попугайчик кивал нам, тряся хохолком. Иногда мы кидали старику монетки, а иногда, не обратив внимания, шли дальше. Все горожане и все окрестные жители знали этого нищего. Никто никогда не слышал, чтобы он играл на своей шарманке; по-видимому, он таскал ее только затем, чтобы было где сидеть попугаю, который был привязан к инструменту никелированной цепочкой. И там люди тоже не удивлялись, они тоже привыкли. Но если бы однажды нищий не вышел в путь от своей берлоги к городу и обратно, держась по-за домами, непременно той же самой дорогой, люди бы тоже переполошились: не стряслось ли чего со старым Ваврой. И, утратив привычное, сразу ощутили бы пустоту. Их страшно удивило бы, заиграй он вдруг на своей шарманке, так же как, наверное, остолбенели бы староградчане, замолкни в одночасье Ганзелинов хор. В каждом краю имеется своя такая достопримечательность. Мы не задаемся вопросом, как она тут объявилась, но считаемся с ее существованием и благодарны ей за то, что она каким-то образом олицетворяет собой неизменяемость и прочность этого мира.