Гелимадоэ

— Складной нож! — выкрикнула женщина и снова зашлась в приступе удушливого кашля.

— Она немного простужена, — кротко разъяснил фокусник, обращаясь к передним рядам. — Придется уж нам простить ей это.

И вновь извлекались разные вещи, и вновь ясновидящая точно их называла, но уже явственно превозмогая себя. Была вытащена на свет божий даже фотография купеческой дочери — ясновидящая описала изображение худосочной девицы с тусклыми глазами. Был опознан кружевной платочек госпожи аптекарши и прочитана вышитая на нем монограмма. Иржинка протянула свой медальон, которым она поигрывала на груди, сперва вынув из него портрет. Внезапно женщина с завязанными глазами обернулась к публике. Лицо ее было почти целиком закрыто, виднелась лишь жалкая, горестная складочка на лбу.

— Ну, пожалуйста, потерпи еще минутку, — умолял ее фокусник, — мы не закончили, еще многие дамы и барышни желают убедиться в твоих способностях! — И он спросил ее про деревянного «чижика», который перекочевал к нему из кармана какого-то мальчишки.

— Чижик! — выдохнула ясновидящая.

— Певчий? — со смехом продолжал фокусник.

— Дере… — произнесла его жена, но, не докончив, резким движением сдернула с глаз платок — черный чародейский платок — и приняла его к губам.

— Что опять такое? — рассердился фокусник, зловеще сдвинув брови. Но прежде чем он успел сказать еще что-либо, ясновидящая, пошатываясь, поднялась со стула, закружилась на одном месте, будто подстреленная птица, и не ушла, а как бы улетела со сцены за одну из рыцарских кулис.

Фокусник сдавленно выругался, одним прыжком вскочил на сцену и побежал за женой. Кто-то в публике недовольно возроптал, но потом все умолкли. Тягостное затишье, предвестие бури, воцарилось в зале. Прошла минута, другая, но из-за кулис доносился лишь приглушенный шепот. На сцену никто не возвращался. Что случилось с ясновидящей? Чем они там заняты? Зрители вертели головами от любопытства, вытягивали шеи. Послышалось взволнованное шарканье подошвами.

Когда фокусник вновь появился на сцене, лицо у него было неестественно бледным и не хранило даже следов того раздражения, что еще минуту назад кипело в нем. Он держал в руках черный платок своей жены и те, у кого было хорошее зрение, а также те, кто сидел близко от сцены (как я или Ганзелиновы), могли заметить, что его белые перчатки забрызганы кровью!

Несколько секунд от стоял на сцене, переводя ищущий и виноватый взгляд с одного лица на другое, а потом спросил тихим голосом, столь непохожим на тот, которым провозглашал свои номера и выкрикивал вопросы:

— Не найдется ли среди почтеннейшей публики врача?

Еще с минуту стояла глубокая тишина, потом с недовольством поднялся старый Ганзелин, с трудом расправил занемевшее от сидения тело, оперся на палку и, покачиваясь на тонких ножках, стал тяжело подниматься по ступенькам на сцену.

ДОРА В ЯРОСТИ

Сбившись в кучки, зрители возбужденно обсуждали случившееся — всяк хотел в десятый, двадцатый раз услышать, что же произошло за кулисами. Ганзелина едва не сбили с ног. Он махал руками, как бы отгоняя от себя пчелиный рой, проклинал беспардонное человеческое любопытство, одинаково грубо осаживал и бедных, и богатых. Оброненный им вперемежку с ругательствами диагноз люди перебрасывали друг другу, как каменщики свои кирпичи:

— Что он сказал?

— Да, да, кровохарканье! У жены фокусника пошла горлом кровь!

— Ну и что, она уже умерла?

— Да нет, кровохарканье еще не означает смерть!

— Ну, смерть не смерть, но ведь это чахотка!

Больше всего толкователей сгрудилось в трактирном проезде. Это были те, кто решил дождаться, когда придут санитары с носилками и отнесут ясновидящую в больницу.

Я тихо шагал рядом с отцом, судорожно вцепившись в его руку. Белые голубки на Дориных плечах были забыты. Перед глазами у меня маячили кровавые пятна на перчатках фокусника.

— Надо же, как перепугался, — отчитывал меня отец, — а я полагал, у тебя больше мужества. Плохой из тебя солдат выйдет, когда вырастешь!

В восемь утра у меня был урок французского. Старый Фриц в нетерпении постукивал кончиком ботинка о ножку стола: он был мною недоволен. Я отчаянно пытался извлечь из памяти французские названия месяцев, но никак не мог сосредоточиться.

— Il y a douze mois dans l'année: le premier s’appelle janvier, le second s’appelle février, le troisième s’appelle…[17]

Перед моим мысленным взором витал образ худенькой женщины со скорбным выражением глаз, одетой в красное бархатное платье с глубоким вырезом, отороченным белым лебяжьим пухом.

— Le quatrième s’appelle avril, le cinquième…[18]

Мне представлялось, что кровь хлынула у нее изо рта, как хлещет из корыта вода, когда прачка выдергивает затычку.

— Le sixième s’appelle juillet[19].

— Encore une fois! Répétez cela[20], — сердился старый Фриц.