Гелимадоэ

Моя жизнь в ту тревожную пору делилась на свет и тьму, на день и ночь. Днем я зубрил слова, гулял с родителями, захаживал к Ганзелиновым. Мы с Дорой усердно изучали ясновидение, проверяли себя на вопросах и ответах, состязались в маленьких трюках. Ночью я уходил на кладбище, предаваясь страшным ощущениям и рисуя сентиментальные сцены. Моя отроческая душа оказалась как бы на распутье, не зная, куда устремиться: к нежной, хрупкой покойнице или к недоступной, пышнотелой, соблазнительной живой женщине. Словно две противоборствующие силы тянули меня каждая в свою сторону. Жизнь и смерть. Надежда и безнадежность. И то, и другое было равно запрещенным плодом, и то, и другое равно притягательным. Ясновидящая влекла к себе грезами на могиле, усиливала мою тягу к одиночеству, изощряла фантазию. Дора была подобна мчащемуся коню с огненной гривой, — горячая, влекущая женская плоть, смятение чувств, желание, которое еще не обрело четкой формы и определенного имени.

Все, что со мной случалось, я должен был проиграть на клавиатуре ужаса и печали. С началом июня семьи городских чиновников уезжали на каникулярное время к родственникам и знакомым. В Старых Градах вошло в моду устраивать в таких случаях прощальный ужин, который обычно затягивался далеко за полночь. Мои родители то и дело получали приглашения и никому не могли отказать. Я оставался дома один, со слугами. Не слишком опасаясь слежки, выскальзывал лунными ночами из своей комнаты и отправлялся на кладбище. Я провел там немало жутких часов, прислушиваясь к разным подозрительным ночным звукам; стоило где-то вдалеке завыть собаке и заухать сове, как меня начинала бить дрожь, я почти не дышал, затаившись, скрючившись у могилы, один на один со своей тенью, под холодным мертвенным светом луны, заливавшем все вокруг. В такие минуты я был, пожалуй, не прочь увидеть души умерших, блуждающие огоньки на свежезасыпанных могилах, встретиться лицом к лицу с покойниками в саванах, храбро заглянуть в провалы их глазниц. Мне хотелось приподнять белый занавес над театром смерти.

Не стоит, наверное, добавлять, что я носил в карманах свечные огарки, украденные у Гаты, и торжественно зажигал их на могиле ясновидящей. Потом, стоя поодаль, смотрел, как ветер треплет чадящее пламя, как тает воск, обтекая комки глины, как огонек лижет землю и затем снова вскидывается, будто кающийся грешник, павший ниц пред грозным судией. Если на кладбище оказывались люди, я прохаживался по дорожкам, засунув руки в карманы, и делал вид, будто не имею никакого отношения к мигающим огонькам на могиле. Бродил, насвистывая, меж надгробий, старался произвести впечатление беззаботного гуляки, корчил рожи перед стеклянными шарами, показывая язык своему уродливому отражению. К этим уловкам я прибегал подсознательно. В душе я оставался глубоко серьезным и трепетал за исход моего предприятия.

В своих вылазках на кладбище я не преследовал никаких практических целей, они объяснялись сентиментальным состоянием отроческого духа, силившегося преодолеть боязнь и одновременно страдавшего от безответного чувства. И все-таки они принесли плоды, неожиданные и нежеланные. Однажды вечером, родителей как раз не было дома, — я со спрятанной в кармане свечкой прокрался на кладбище через железные ворота, никогда не запиравшиеся на ночь, и стал осторожно пробираться к последнему приюту ясновидящей, дабы зажечь там свой огарок. До могилы оставалось всего несколько шагов, как вдруг я заметил возле нее темную фигуру. Ночь была туманной, и луна в ту минуту почти совсем скрылась за облаками. Мной овладело любопытство, смешанное со своеобразной ревностью; что это за непрошеный гость занял мое место? Во мне закипела злость. Ведь теперь, чтобы зажечь на могиле свечку, я должен был дождаться, пока незнакомец уйдет. Укрывшись за ближайшим памятником, я в нетерпении отсчитывал томительные секунды. Внезапно луна вынырнула из-за облаков, все вокруг на миг осветилось, и мужчина, почувствовав, видимо, мой упорный взгляд, чуть шевельнулся, равнодушно повернув голову. Но я сразу узнал его. То был фокусник.

Фокусник! Возможно ли? Ведь он же несколько недель как уехал из городка. И с той поры ни разу не было слышно громыханье его повозки, позвякиванье бубенчиков на сбруе лошадки! Впрочем, что же тут особенного? Разве не естественно, что он больше, чем кто-либо еще, имел право навестить могилу своей жены? Удивительные события этой ночи на том, однако, не кончились. Мне почудилось, будто я слышу тихий шепот, как если бы фокусник вел беседу с зарытой в землю покойницей. Какая волнующая мелодрама! Я напряг слух, пытаясь разобрать слова. Что он — просит отпустить ему грехи либо корит ее? Жалуется на свою судьбу, исповедуется? Ни то, ни другое. Я услышал, как зашуршало платье, и еще одна фигура, которую до тех пор скрывал мрак, обрисовалась в мутном свете луны. По всей вероятности, она сидела на могиле, как обычно сиживал там я. Мое изумление перешло в нестерпимую боль, пронзившую мне сердце. Лгунья! Бесстыдница! Подлая, подлая, подлая!