Гелиополь

— Так уж случилось, что я, возвращаясь со сторожевого поста, сам того не подозревая, угодил в маневры флотов, выстраивавшихся перед сражением. Видимость была плохой, однако вскоре подул бриз и, как часто бывает в тех водах, разогнал туман. Море, словно очерченное циркулем, простиралось, сверкая на солнце. Мы лежали в дрейфе и наблюдали, как сближаются эскадры, соответственно идя северным и южным курсом, — сначала как ряды темных точек, потом вырисовываясь отчетливее, как цепочки дельфинов, и, наконец, уже можно было различить в деталях надстройки и башни. На половине пути до места сражения они поменяли курс, повернув на восток, чтобы одинаково использовать мощь своих пушек. Направление ветра для Регента было благоприятнее; корабли Лиги оказались с подветренной стороны. Это обстоятельство, дававшее Регенту преимущество в скорости, способствовало разгрому флота Лиги.

Мы лежали в своей скорлупке между эскадрами, когда они изготовились к бою. На адмиральском корабле Лиги, «Джордано Бруно», взвился красный огненный вымпел. В тот же миг ветер донес с тяжелых челнов Регентского флота звуки рожков и барабанную дробь. И бронированные башни как с одной, так и с другой стороны медленно подняли, словно стрелки гигантских часов, стволы орудий.

Он описывал тот памятный момент, когда «Брут», «Коперник» и «Робеспьер», попав под мощный огонь кораблей Регента, рассыпались на глазах в прах и взлетели на воздух. Битва в Сиртах считалась образцом встречного боя при ограниченной видимости и была проведена по упрощенно-классическим, даже старомодным канонам. Она развивалась так непосредственно до того судьбоносного момента, когда Регент, решившись на последний шаг, произнес грозные слова: «Наказывать вас — бессмысленно!»[31]

С течением времени это морское сражение стало легендой; почти все знаменитые, вошедшие в историю флотоводцы вдруг ожили в этом рассказе, участвуя в сражении на правах призраков.

Луцию поэтому было даже как-то не по себе, когда он здесь, за бокалом вина, вдруг услышал очевидца, наглядно изобразившего зрительный ряд событий того великого дня из далеких времен его детства. Он вдруг тоже явственно ощутил, как у этого маленького вахтенного офицера при сигнальных звуках гонга волосы зашевелились на голове — не от страха, конечно. В великие решающие моменты страх тает, как воск, вытесняемый из кокиля устремившимся туда расплавленным металлом.

Вскоре разговор перешел на другие темы.

* * *

— Какое счастье, Мелитта, что мы вовремя проходили мимо и спасли вас от лап этого чудовища.

Луций сидел подле нее, приятно расслабившись, как всегда бывает с мужчинами в обществе хорошенькой девушки. Они медленно потягивали золотистое, янтарного цвета вино. На столике перед ними лежал уже слегка подвядший букетик полевых цветов. При напоминании о бурных событиях в квартале парсов тень пробежала по ее лицу, напоминавшему камею. Однако этот лик был явно создан природой, а не вдохновением художника — огромные глаза, нежный подбородок, открытый лоб со спадающими на него завитками волос, как плющ на мраморную белизну грота. Услышанное не оставляло после себя следов на ее челе — по лицу то пробегали, как облака, мрачные тени, то его озаряли солнечные лучи улыбки, как это свойственно природе; грусть и радость сменяли друг друга, мысль свободно трансформировалась в непосредственность восприятия. Луций еще не исчерпал своей темы:

— Иначе он достиг бы своей цели.

— Неправда! Я еще в кухне отшвырнула его к стенке.

— Вы не знаете, какие мужчины сильные. У него наверняка было при себе оружие. Он мог бы крикнуть своих сообщников — что бы вы стали делать, если бы попали в руки целой орды?

Она задумалась.

— Сговорилась бы с главарем против всех остальных.

Луций засмеялся:

— Да, я вижу, вы благоразумны, Мелитта, вы — не Лукреция.

— Нет, я лучше уйду в монастырь. Мужчины — как животные, и все отвратительны.

— Ну, надеюсь, не все.

Он погладил ее крепкую, привычную к работе руку.

— Не все, нет — вот вам можно довериться. И есть еще среди них набожные и порядочные.

— Это, пожалуй, так. Вы можете меня причислить если не к первым, то ко вторым, — и все же…

Он хотел сказать: «…и все же — кто знает себя до конца?» Он мгновенно вспомнил формулировки Фернкорна, передаваемые с «Голубого авизо» по фонофору, а вместе с ними и имя писателя, который так рано, так глубоко предчувствовал наступление новой эры и, возможно, даже сам стал ее первой жертвой. В «Маркизе д’О.»[32] он как раз создал образ рыцаря, не устоявшего перед искушением. Он спросил:

— Как вы думаете, Мелитта, что все это означает?

— Что это должно означать? Я же говорю, мужчины — все равно что животные. Или вы что-то другое имеете в виду?

— Я задаю себе вопрос, как такое может случаться, — кто получает удовольствие от подобных сцен? Может, в них оживают древние боги, еще тех времен, когда похищали женщин и устраивали на них охоту?

— Древние боги давно умерли.