Ген. Очень личная история

Если болезни все-таки проявляются или прогрессируют, их пытаются контролировать либо излечивать с помощью генетической терапии. Исправленные гены вводят непосредственно в страдающие ткани. Например, функциональный ген может проникать в легкие больного муковисцидозом при распылении аэрозоля и частично восстанавливать их работу. Девочке с ADA-дефицитом пересаживают стволовые клетки костного мозга, несущие нормальный ген ADA. При более сложных наследственных заболеваниях генетическую диагностику сочетают с генотерапией, медикаментозным лечением и коррекцией среды. Случаи онкологических заболеваний всесторонне анализируют и документируют мутации, стимулирующие злокачественный рост при этом конкретном виде рака. По перечню мутаций выявляют «преступные» молекулярные пути, поддерживающие размножение клеток, и разрабатывают максимально избирательные способы лечения, прицельно убивающие злокачественные клетки и щадящие нормальные.

«Представьте, что вы солдат[1188], вернувшийся с войны с ПТСР, – писал психиатр Ричард Фридман в New York Times в 2015 году. – С помощью простейшего анализа крови на генные варианты мы могли бы узнать, насколько вы биологически хороши в изживании страха. <…> Если бы у вас была мутация, снижающая способность гасить страх, психотерапевт знал бы, что для восстановления вам может понадобиться больше погружений в травмирующую ситуацию – больше терапевтических сессий. Или, возможно, потребуется совсем другая, не связанная с погружением терапия – вроде межличностной или лекарственной». В нашем воображаемом мире когнитивную психотерапию при необходимости сочетают с назначением препаратов, способных стирать эпигенетические метки. Возможно, удаление клеточных воспоминаний облегчает избавление от воспоминаний автобиографических.

Генетическую диагностику и генетические вмешательства в этом мире используют в том числе для скрининга и коррекции мутаций в человеческих эмбрионах. Если в клетках зародышевой линии находят «подлежащие исправлению» мутации определенных генов, родители могут прибегнуть к геномной хирургии, чтобы изменить свои яйцеклетки и сперматозоиды до оплодотворения, или к преимплантационному скринингу эмбрионов, чтобы не допустить вживление мутантного зародыша в матку. Гены, определяющие самые вредоносные варианты заболеваний, таким образом превентивно удаляются из человеческого генома за счет положительного или отрицательного отбора либо путем генетической модификации.

Когда читаешь этот сценарий очень внимательно, он вызывает одновременно и интерес, и удивление, и какую-то моральную тошноту. Частные вмешательства могут и не раздвигать установленные нравственные границы – собственно, некоторые пункты вроде высокоизбирательной, таргетной терапии рака, шизофрении или муковисцидоза считаются первостепенными целями медицины, – но какие-то аспекты этого мира кажутся явно и даже отталкивающе чуждыми. Он населен «предживущими» и «постлюдьми» – мужчинами и женщинами, протестированными на генетическую уязвимость или созданными с измененными генетическими склонностями. Болезнь может постепенно исчезнуть, но также может исчезнуть и идентичность. Скорбь может уменьшиться, но и отзывчивость тоже. Травмы могут стереться, но с ними и история. Мутанты будут отсеяны, но также и человеческие вариации. Немощь может уйти, но и восприимчивость с нею. Риски смягчатся, но неизбежно ограничится выбор[1189].

Когда в 1990-м специалист по генетике червей Джон Салстон писал о проекте «Геном человека», его одолевали мысли о философском парадоксе, порожденном разумным организмом, который «научился читать инструкции, как сделать самого себя». Но куда более глубокое затруднение возникает, когда разумный организм учится писать инструкции по производству самого себя. Если гены определяют природу и судьбу организма, а организм начинает определять природу и судьбу своих генов, логическое построение замыкается в круг. Как только мы начинаем думать о генах как о предначертании, как о манифесте, мы неизбежно воображаем себе геном явленной участью.

На обратном пути из калькуттской лечебницы, приютившей Мони, отец снова захотел остановиться возле дома, где он вырос и куда они притащили сбежавшего Раджеша, терзаемого манией и мечущегося, словно дикая птица. Мы ехали молча. Воспоминания возвели стены вокруг моего отца. Оставив машину у узкого прохода в переулок Хаят-Хан, мы пешком отправились в тупик. Было около шести вечера. Дома подсвечивались косым дымчатым светом; в воздухе пахло дождем.