Ген. Очень личная история

Слова «геноцид» и «ген» имеют общий корень, и не случайно: нацисты пользовались словарем генетики, когда запускали, обосновывали и подкрепляли свою программу. Язык генетической дискриминации они легко превратили в язык расового уничтожения. Дегуманизация психически больных и физически неполноценных («они не способны думать или действовать как мы») была «разогревом» перед дегуманизацией евреев («они думают и действуют не как мы»). Впервые в истории гены так легко и коварно сопрягали с идентичностью, идентичность – с дефективностью, а дефективность – с истреблением. В часто цитируемом заявлении немецкого теолога Мартина Нимёллера скользкий путь к глубинам зла описан так:

«Сначала они пришли за социалистами[389], и я промолчал – потому что я не был социалистом.

Затем они пришли за членами профсоюза, и я промолчал – потому что я не был членом профсоюза.

Затем они пришли за евреями, и я промолчал – потому что я не был евреем.

Затем они пришли за мной – и не осталось уже никого, кто мог бы заступиться за меня»[390].

Пока нацисты в 1930-х тренировались перекручивать язык наследственности, чтобы оправдывать государственную программу стерилизации и умерщвления, другое могущественное европейское государство тоже искажало логику наследственности и генов, подгоняя ее под текущую политическую повестку – но в противоположную сторону. Для нацистов генетика была инструментом расовой чистки. В Советском Союзе тех лет «левые» ученые и интеллектуалы решили, что черты, которые принято считать наследственными, даже и не врожденные вовсе. В природе всё – и каждый – меняется. Гены – это мираж, выдуманный буржуазией, чтобы подчеркнуть незыблемость индивидуальных различий. На самом же деле любые свойства, решения, судьбы, идентичность – все это можно исправить. Если государству нужно очищение, его можно достичь не за счет генетического отбора, а за счет перевоспитания всех граждан и стирания их бывших «я». Чистить надо не гены, а мозги.

Как и идеологию нацистов, советскую доктрину питала и поддерживала эрзац-наука. В 1928 году агроном Трофим Лысенко[391], угрюмый человек с каменным лицом – как писал один журналист, «от этого Лысенко остается ощущение зубной боли»[392], [393], – объявил, что нашел способ «разрушить» и перенаправить влияние наследственности на свойства животных и растений. Лысенко проводил эксперименты в далеких сибирских колхозах, где якобы подвергал линии пшеницы действию холода и засухи, таким образом развивая у растений наследуемую устойчивость к капризам природы (позже выяснится, что утверждения Лысенко были либо заведомо ложными, либо основанными на экспериментах низкого научного качества). Он заявлял, что с помощью такой «шоковой терапии» можно заставить растения лучше цвести весной и щедрее давать зерно летом.

Но «шоковая терапия» явно не имела ничего общего с генетикой. Холод и дефицит влаги приводили к стойким наследуемым изменениям в генах с тем же успехом, что многократное отрезание хвоста – к формированию бесхвостой линии мышей, а вытягивание шеи антилопы – к превращению в жирафа. Чтобы наделить растения новыми свойствами, Лысенко должен был бы вызвать мутации в генах холодостойкости (по рецепту Моргана или Мёллера), с помощью естественного или искусственного отбора изолировать мутантные линии (по Дарвину), а затем скрещивать их особей между собой, чтобы закрепить мутацию (как Мендель и де Фриз). Но Лысенко убедил себя и своих советских начальников, что «перевоспитал» зерновую культуру лишь за счет помещения ее в определенные условия и этим изменил присущие ей от рождения свойства. Он отвергал само понятие генов[394], заявляя, что его «изобрели генетики» в угоду науке «отмирающей, разлагающейся буржуазии», а «в основе наследственности не лежит никакого особого самовоспроизводящегося вещества». Лысенко воскресил устаревшую идею Ламарка о том, что прижизненные адаптации напрямую переходят в наследственные изменения, – и это спустя десятилетия после того, как генетики указали на концептуальные ошибки ламаркизма.