ГенАцид

– Ну ладно, ладно, – примирительно добавил Бузунько, – если за него прочтешь, тогда... эээ... думаю, для тебя исключение сделаем. Так, значит, как? Обещаешь?

– Что? А-а, не смотаться раньше времени? Да обещаю, обещаю, – усмехнулся Антон.

И они, пожав руки и попрощавшись, разошлись в разные стороны. Майор направился назад в отделение писать очередной рапорт для Митрохина, а Пахомов двинулся к библиотеке.

Но стоило ему пройти пару метров, как впереди замаячила сгорбленная фигура Серикова. Антон было метнулся в сторону, но потом чертыхнулся и продолжил движение вперед, поняв, что Сериков его уже заметил и метаться нет смысла. Со стороны этот рывок выглядел, как большой нервный тик. Теперь Антону было стыдно за этот нелепый прыжок в сторону, но с того дня, как он имел неосторожность внимательно выслушать печальную историю Серикова про потерянного сына, а также ответить на его вопросы по поводу смысла бытия, каждый выход на улицу превратился в русскую рулетку: ждет – не ждет. Сергей то дежурил прямо у пахомовского дома, то подкарауливал Антона у библиотеки, то как бы случайно оказывался на пути.

– Тебе что, Серег, работать не надо? – с плохо скрываемым раздражением поинтересовался у него как-то Антон.

Но Сериков сказал, что взял отгулы до 31-го. Возразить тут было нечего.

Сергей, впрочем, не был агрессивно настойчив, всегда вежливо и даже смиренно спрашивал: «Я провожу?» или «Я не помешал?», но именно эта вежливость и смиренность, помноженные на беспрерывное присутствие Серикова где-то неподалеку, невнятным образом раздражали Пахомова. Это уже было похоже на какую-то юродивость: и отделаться не получается, и обидеть не хочется. Пару раз он попытался избавить себя от навязчивой компании Сергея, но вышло это у него вяло и неубедительно. Трудно сказать, чувствовал ли сам Сериков, что превращается в какого-то литературного персонажа, то ли пера Гоголя, то ли пера Достоевского. Вряд ли. Хотя бы потому, что настолько искренне и глубоко погрузился то ли в страдания, то ли в духовный поиск, что не только не видел себя со стороны, но и вокруг никого не замечал. Кроме Пахомова. Тому на горе.

В течение нескольких дней Антон выслушивал сбивчивые монологи Серикова о смысле жизни, чеховских героях и сыне, который «растет теперь где-то, как сорная трава». Последнее было, мягко говоря, неправдой – у сына был отчим, который его усыновил и которого тот звал папой, но в каком-то смысле это было даже болезненней безотцовщины, по крайней мере для биологического отца, то есть Серикова. Правда, впрочем, Серикова не устраивала – ему хотелось думать, что сын растет без «крепкой мужской руки», нуждается в его помощи, ждет его, и вообще без него пропадет. В этой связи он написал заказное письмо своей бывшей подруге с пожеланием увидеть сына и теперь с нетерпением ждал ответа. Но та пока молчала.

Пахомову все эти мексиканские страсти были неинтересны, и даже рассуждения Серикова на тему смысла бытия стали его раздражать. Он вообще не понимал, как и когда произошла эта перемена, это странное превращение из замкнутого, но твердо стоящего на ногах человека, которого он когда-то знал, в опустошенного и растерянно сгорбленного неудачника, которого он видел перед собой сейчас.

Из-за сына? Из-за рано пришедшего кризиса среднего возраста? Ну не из-за Чехова же!

Антону показалось, что Сергей превращается в одного из тех людей, которых Антон, мягко говоря, недолюбливал. Люди этого типа легко делаются объектом насмешек и даже издевательств. Любую несправедливость и грубость по отношению к себе сносят испуганно и молчаливо. Антон сталкивался с подобными людьми в университетские годы. Самое ужасное было то, что вначале ты безоговорочно становишься на их сторону, защищаешь от нападок, советуешь им, как себя вести, и так далее, но через некоторое время замечаешь, что тебя раздражают их мягкотелость, медлительность, неумение постоять за себя и вечная виноватая улыбка.