Читаем Генделев: Стихи. Проза. Поэтика. Текстология полностью

Генделев: Стихи. Проза. Поэтика. Текстология

Евгений Сошкин , Михаил Самуэлевич Генделев , Сергей Шаргородский

Понимаюхорошо но позднонозато басё как хоросёкамень этотчто японцу плотный воздухиудейскийпленный воздух вот и всёяпоэтомуза манной за народнойиз страны египта не ушел

Свой попятный путь в русскую поэзию Генделев совершил как бы в сослагательном наклонении, демонстрируя весь нелепый конформизм этого предприятия. Это – путь выкреста, выбравшего египетскую плеть в переделкинском загоне:

Какбытаквыкреститься блядьдо гения простосердечьячтоб офицьяльно оформлятьс компостом творческие встречии в третьем о себе лицедать огуречности рецепттой должной хрусткостив которойбы мысльпрободала цель[дер палцем в катцендрекк (Гуссерль)]по самые по помидоры.Как бы так обрасеиццабез никакого самозванствачтобы и духа холодцаиз дупл отчего тиранстваи б наканикулы зимойсбегало Слово из еврейства

«Peredelkino’s Memory Blues»

Бог русского писателя – это начальник, добрый или злой хозяин. Общение со Всевышним в России не только невозможно из-за промежуточной начальственной инстанции, но в сущности и не нужно, если начальник добр[26]. На фоне этой бюрократической модели разыгрывается сценарий Страшного суда, вершимого над поэтом в «Балладе о страшном судье», очень важной для понимания идеологии позднего Генделева. С высокой степенью портретного сходства поэт изображает себя скромным московским обывателем. Но, как гласит русская пословица, «солдат – крестьянин порченый», вот и играют в его голове тихие песни маджнуна:

С Натальейс супругоюс юнойиграю в серсо на Москвеа тихие песни маджнунаиграют в моей голове

Маджнун – прозвище арабского средневекового поэта, «мишугинер по-русски говоря»[27]. И грезится герою «Баллады»,

что треснет у неба рубахана пузеив дезабильетоварищи по Аллахуподъедут с Самим во главе

Аллах, со времени его лицезрения в поэме «Триумфатор», заметно изменился, хотя и сохранил своего двуногого верблюда. Он, скажем так, стал намного антропоморфнее и успел к тому же обзавестись кавалькадой телохранителей. Но куда разительнее изменился его еврейский собеседник. Держится он, к ужасу Аллаховой свиты и к собственному ужасу, свободно и естественно, без подобострастия, даже с подначкой, но при этом всяко подчеркивает мелкость свою и незаметность, свое невмешательство в мировую историю. Частное лицо, не совершившее злодеяний, он рассчитывает на оправдательный приговор. И не просчитывается. Но парадоксальность этого в конечном итоге успешного коммуникативного акта заключается в том, что судья заведомо не способен адекватно понять обращенной к нему самоапологии:

и с легкостью разве что женскойа искренно как в первый разя млел отсвоихсовершенстванеправильно понятых фраз

Тема когнитивной ограниченности верховной инстанции затрагивалась Генделевым и прежде:

Господь наш не знает по-русскии русских не помнит имен.

«Война в саду», «Сентябрь восемьдесят второго года»

Но Аллах, в отличие от еврейского Господа Бога, по-русски знает – по крайней мере, сам он так думает. Ограниченность его совсем иного рода – не лингвистическая, а культурная и, более того, сущностная:

стоял тишины усилительтакойтишины посредичтооволосенье сквозь кительседело у нас на грудипокуда всепроникновеннымконтральто хоть душу отдатьЗаведывающий Вселенноймудилусказалоправдать

Мораль «Баллады о страшном судье» заключена в ее «посылке», а точнее Post Scriptum’е, который здесь превращен в глагол совершенного вида:

P. S.зубами от страхааклацнуть уже от тоготоварищи что по Аллахуподъедут уже без Него.

Аллах, стало быть, – всего лишь еще один русский начальник, «заведывающий» высшего ранга. Даже снискав его царское расположение, вы не спасетесь от его псарей. Таков пессимистичный итог «русского пути».

Перейти на страницу: