Генерал Деникин

Не ужился Александр Зиновьевич во влоцлавском училище, перевели его в реальное еще меньшего городка Ловича. Но там Епифанов бурно протестовал против системы «доносительства», которое руководство поощряло среди учеников. Тогда загнали его на низшее жалованье уж в Замостье, то ли в прогимназию, то ли в училище ремесленное. А потом о белой вороне Епифанове вовсе слух пропал.

Осиротели «Пифагоры», да и другие школяры добрым словом поминали оригинала-математика, человека, не носившего масок. А статус Деникина – первого ученика в классе, добытый им благодаря своевременному «нет» Епифаши, – помог всей семье пятнадцатилетнего Антона. Ее судьба прижала окончательно. Елизавета Федоровна, Антон и Полося решили, что если не удастся им держать дома квартиру для учеников, то за бедностью обрушится нищета.

Пошел Деникин с матерью просить на это разрешение у директора училища Левшина. Тот любил Антона, потому что он хорошо пел в созданном им ученическом церковном хоре, да и «пифагорство» сумел добыть, несмотря на то, что Левшин пытался ему медвежьи помочь перед забиякой Епифановым. И мало того, что директор разрешил матери с сыном содержание квартиры, а и поставил Антона старшим над проживающими. Деникины получили право восемь человек поселить, 20 рублей плата – с каждого!

Беспросветная нужда семейства с этих пор кончилась. Елизавета Федоровна стала относиться к посерьезневшему сыну по-новому, ни в косм случае не «пилила». Наоборот, мать делилась с мужающим на глазах юношей своими переживаниями, советовалась по домашним вопросам. А он просто помнил предсмертный наказ отца.

* * *

Реальное училище, где учился шестиклассник Антон, включало семь классов. Но молодежь, оказавшаяся «прогрессивной» и в тишайшем Влоцлавске, так заявила о себе, что выпускной класс испарился.

Дело в том, что реалисты-семиклассники с пробиванием пуха на верхней губе ввели традицию ходить вне училища в штатском. В едином свободомыслии они болтались по ресторанам, где нахально выпивали, плюнув на установленный срок, после которого учащимся не разрешалось появляться на улице. Директор Левшин был гуманным человеком, но любил порядок, в соответствии с чем распрощался с Епифановым. Он попробовал приструнить ухарей, распоясавшихся уже до прямых дерзостей педагогам. И один из семиклассников в жарком отстаивании своих «прав» ударил директора по лицу!

Негодяя исключили с «волчьим билетом» – без права приема в любое учебное заведение. Директора же погнали по нисходящей в Лович, а 7-й класс вообще закрыли. Соломонова справедливость восторжествовала, если не считать, что влоцлавским шестиклассникам пришлось заканчивать выпускной класс в других местах. Деникин отправился за этим в реальное училище того же Ловича, городишка ближе к Варшаве, где было механико-техническое отделение.

Снова оказавшийся тут директором господин Левшин представил новичка превосходно. Антон, уже привыкший пяди не уступать, оправдал его рекомендацию, сразу начав в седьмом классе брать призы по математике. По левшинской же, возможно, протекции получил он на ученической квартире, где поселился, должность «старшего», как и у себя дома во Влоцлавске. Это было крайне небесполезное обстоятельство – «старший» платил лишь половину содержания. Но такие скидки просто так не давали.

Деникину надлежало следить за внутренним порядком в помещении одиннадцати квартирующих с ним человек. А самое неприятное – заполнять месячную отчетность с графой: «Уличенные в разговоре на польском языке».

Антон Деникин всегда чувствовал себя русским не по принадлежности к Российской империи, а подуху. Став реалистом и по училищу, он вел себя среди подавляющего коллектива польских учеников, пожалуй, также, как его мама, демонстрировавшая свою «природность» в их семье. Только Антон подчеркивал в училище «русака». Как и дома с «интернациональными» родителями, он разговаривал с поляками по-польски, а с русскими – по-русски. Но русских в классах было немного, в каждом – человека три-четыре. И те, «природные русаки», пытались подстраиваться к окружающим, ополячивали родную речь. Это выводило Антона из терпения. Деникин вызывающе вел себя с такими, непременно четко выговаривая русские слова, и дрался.

Однажды после подобной стычки к Деникину подошел однокашник – такой же боевой среди поляков – и пожал Антону руку.

– Я уважаю тебя за то, что ты говоришь по-русски со своими, – он подчеркнул последнее слово.

Поляки выделяли в Деникине эту независимость, они за такое право шли на восстание косиньерами, когда не имели боевого оружия. Бывало, что гуляли с Антоном за городом вместе и кто-то затягивал бунтовскую «3 дымом пожарув» или «Боже, цось Польске». Другие поляки останавливали певца:

– Брось, нехорошо, ведь с нами русский.

Как же мог «старший» Деникин, воспитанный в непререкаемых заветах чести, указывать на своих товарищей, говоривших по-польски напропалую? Рискуя потерять большие льготные деньги, которые в его семье по-прежнему считали, Антон стал выводить в злосчастной графе: «Таких случаев не было».