Генерал Деникин

Славная дивизия, которой – судьба улыбнулась – я командую 14 месяцев, создала себе исключительное положение: неся огромные потери, исколесив всю Галицию, побывав за Карпатами – везде желанная, то растаявшая, то вновь возрожденная пополнениями, исполняет свой долг с высоким самоотвержением… Здоровье – лучше, чем в мирное время. Самочувствие – отлично. Но нервы истрепаны. И не раз в редкие минуты затишья в тесной и грязной полесской лачуге мечтаешь о тех благодатных днях, когда кончится война (победоносно, конечно, не раньше) и получишь нравственное право на отдых. Только отдых полный, ничем не омраченный: море, солнце, покой – как хорошо! Счастье? Его почти не было. И будет ли? Но на покой я, кажется, имею право…

13 ноября 1915 года

Распутица на время приостановила наши действия. Живем среди сплошных болот, среди обугленных развалин в скучном пустынном районе. Вместо смелых набегов, кровавых боев – нудная позиционная война с ее неизбежными атрибутами для стрелков: заплывшие водой окопы и сырые холодные землянки. Ненадолго, впрочем. Последний успех в ряду непрерывных боев моей дивизии – прорыв неприятельской линии и разгром австро-германцев… Непосредственно чувствуя пульс боя, мы видим, что в рядах противника нет и тени той нравственной силы, с которой он (германец) начал кампанию: бегство, сдача в плен – явления заурядные; вместо гордой осанки – обтрепанный вид, утомленные физиономии пожилых бюргеров. В отобранных дневниках – апатия, усталость и желание конца. Он не близок, он далек еще; но ясно чувствуется фатальная неизбежность поражения австро-германцев. И настанет новая светлая эра, если только… кормчие сумеют уберечь страну нашу от внутренних потрясений…

16 декабря 1915 года

Вот уже четыре месяца не имею своего угла. В одной комнате 3–4 человека. Конечно, пользуясь привилегиями начальническими, мог бы устроиться лучше, но зато стеснил бы до крайности других. А тут хочется побыть одному, и нельзя. Сосредоточиться, подумать, наконец просто ни о чем не думать… Кругом кричат телефонисты; шум, смех, говор моей штабной молодежи, всегда веселой и жизнерадостной, Впрочем, меня это стесняет лишь в дни безделья-затишья, когда становишься сердитым и ворчливым. Когда же начинаются бои, все эти мелочи жизни совершенно бледнеют, и весь с головой и сердцем уходишь в дело.

Пишу ужасно нескладно. Потому что шесть глаз смотрят под руку и три головы не без ехидства думают: что это генерал, письма которого отличаются телеграфической краткостью, пишет уже четвертую страницу?..

Новый 1916 год принес Антону Ивановичу другую сердечную боль, какой не посочувствуют на фронте, где смерть близких – повседневность. И в письмах Деникина к Асе Чиж пробивается желание взаимопонимания у женщины, которая на Руси всегда больше не любит, а «жалеет».

6 февраля 1916 года

10-го (января) заболела тяжело моя мать воспалением легких. 24-го удалось вырваться в отпуск. До 5 февраля просидел около нее. Устал нравственно и физически. Исход неопределенный. Иногда надежда, иногда нет. Впереди жуткая пустота и подлинное одиночество. У меня ведь никого нет, кроме нее…

12 февраля 1916 года

Командир дивизии Деникин после ранения в марте 1916 года

Мечтал об отпуске. Пришел он раньше времени, но не на радость: 2 недели у постели больной матери безвыходно, неделя в командировке. Был второй кризис, почти агония; длилось так дня четыре. И пошло на улучшение. Правда, явилось осложнение – плеврит.

Возраст почтенный – 73 года, все это тяжело очень переносится. Чувствую себя совершенно разбитым физически и уставшим нравственно. Еду в великолепную санаторию – свою дивизию.

Там все пройдет быстро…

4 марта 1916 года

2 марта ранен навылет легко в левую руку осколком шрапнели, кость не задета, сосуд пробит, но, молодчина, сам закрылся. Даже температура не подымается выше 37,4. Ложиться не надо. Продолжаю командовать…

27 марта 1916 года

Доктор вызвал меня телеграммой в Киев, считая положение матери безнадежным. По-видимому, он ошибся во времени. Идет медленное умирание, но определить конец нельзя. Мне не придется закрыть глаза бедной старушке, так как через 4–5 дней возвращаюсь в дивизию. В исходе третий месяц тяжелого, беспомощного положения ее. А кругом кипит жизнь, светит яркое солнце и надвигается радостный праздник. Никакое неверие не может развенчать обаяния этого праздника весны, Воскресения, возрождения. Встретим Пасху на позиции, в маленькой церковке, укрытой в лощине, но привлекающей изрядно внимание австрийцев.

А мысль будет далеко, далеко, разделенная между двумя дорогими образами – догорающим и тем другим, который так близко вошел в мою жизнь…