Генерал и его армия

Адъютант Донской смотрел на него, кусая губы с досады, чувствуя в душе странное уязвление. Не то чтоб ему чересчур неловко было за генерала, это бы еще полбеды, но он вдруг почувствовал, что сам бы он, приплясывающий и припевающий обочь шоссе, со своей поджаростью, со своим чеканным профилем, тонким "волевым" ртом и холодными, "металлического оттенка" глазами, выглядел бы совершенно невозможно, несусветно, и никогда бы эти женщины, солдаты, шоферы не смотрели на него с просветленными улыбками, как смотрели они на эти восемь пудов... чего? Он и сформулировать сейчас не мог чего, но, Бог ты мой, как все вдруг сделалось неважным - и что им теперь запоют в Генштабе, и как они будут выглядеть перед тамошними офицерами, проходя вдвоем с генералом по ковровым дорожкам, и даже что скажет, узнав, рыжая Галочка из поарма...

На дикой скорости подлетел со стороны Можайска "студебеккер" с надставленными бортами, груженный брюквой, и стал, клюнув носом. Водитель, лет сорока солдат, опустив стекло, долго приглядывался, что происходит, потом закричал весело, кивая вверх, на черный раструб, из которого изливался теперь победный марш:

- Что берем, бабоньки? Неужто Предславль?

- Мырятин какой-то, - отвечали женщины.

- Чего? - Он приставил к уху ладонь совочком. То ли был глуховат, то ли ему мешал подвывающий двигатель.

- Мырятин! Уши прочисти!..

- Сятин? - переспросил водитель "студебеккера". - Хороший город Сятин. Я, правда, не был, но слыхал. - Он послушал марш и опять закричал: - Мелкоту отмечаем! А как Харьков сдавали - кто помнит, бабоньки? Одна строчечка была в газетке!

Генерал вдруг замер с открытым ртом. Он дышал тяжело, лицо малиново наливалось гневом.

- Я те щас дам "мелкоту"! - Он полез наверх, к шоссейке. - Я те щас покажу "Сятин"! Стратег выискался, Рокоссовский, Наполеон... Засранец! Предславль ему подавай. А Берлина, деятель тыла, не хошь сразу?

Водитель, при виде генерала, подбиравшегося к нему снизу, с салфеткой в тяжелом кулаке, обмер и стал бледнеть. Как бы сама собою, судорожно подкинулась к виску ладонь. Как бы сам собою, "студебеккер" тихонько тронулся и, взревев, бешено рванул со спуска.

- Гопник несчастный! - кричали вслед ему женщины, с мгновенно вспыхнувшей злостью к дураку, испортившему праздник.

- Дезертир!

- Чтоб ты взорвался!

- Чтоб тебе, падла, всю жизнь этой брюквой питаться!

Генерал, выбравшись наконец на асфальт, плюнул вслед "студебеккеру", уже и не видному за спуском. И, точно бы его сил только на то и хватило, вдруг поник, обвис, шумно засопел, замычал, как от боли.

- Орелики мои! - Все его обиды нахлынули на него разом, от слез защемило в глазах, и он, не таясь женщин, вытер глаза салфеткой. - Эх-ма, орелики...

Отчего так грустно стало, почти невыносимо душе? Из-за этого дурака тылового? Или оттого, что, битый по рукам учительской линейкой, стоял на коленях носом в угол, и это никогда не забудется и ничем не искупимо? Неужели никогда, ничем?.. Он стоял одиноко посреди шоссе, никто не осмелился к нему подойти близко, и он смотрел поверх голов на облако, медленно наползавшее со стороны Москвы, изборожденное серо-лиловыми извилинами, а снизу чуть позолоченное краешком восходящего солнца. Облако меняло свои очертания, различались на нем то надменная голова верблюда с отвисшей губой, а то журавль с изогнутой шеей и распахнутыми крыльями, и вдруг оно заулыбалось, явственно заулыбалось - злорадной ухмылкой Опрядкина. Той самой ухмылкой, не затрагивающей ледяных глаз, с какой он протягивал на тарелочке жирный сладкий ломоть. "А все-таки вмазали они тебе этот торт, - сказал себе генерал. Было и впрямь, как тогда, предощущение противной сладости на губах, сползающих с носа и подбородка липких сгустков. - Нравится? И кушай на здоровье!" Тут ему вспомнились его предчувствия, что с этим Мырятином непременно должно связаться что-то роковое для него - может быть, даже смерть, и будут его косточки лежать где-нибудь в городском скверике, под фанерным обелиском, - кажется, так теперь, после гибели Опанасенко в Белгороде, хоронили генералов? Ну, не связалось роковое, погребальные дроги миновали его, страхи не сбылись - много ли они значат, наши предчувствия? но он-то их пережил! Не подумали об этом отставившие его от армии. Не подумали, как ему далась одна эта переправа, где его сто раз могли подстрелить, как селезня.