Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

…После звонка Ватутину и его разрешения занять плацдарм началось сколачивание переправочного парка, и прихлынули сведения, что вот у станции Торопиловка имеются у местных жителей полсотни деревянных лодок и штук тридцать резиновых «надувнушек», и еще партизаны обещали пригнать двести рыбачьих баркасов, а некий старик-рыболов принес удивительную весть, что на дне, близ берега, покоятся несколько танковых паромов, затопленных еще в сентябре сорок первого, которые можно поднять, залатать, оживить движки. И вот саперы, заголясь до кальсон, ныряют и привязывают к ним тросы, а потом их выволакивают машинами – полуторками и трехтонками, от которых шума поменьше, чем от гусеничных тягачей, – вот и об этом надо же напомнить, распорядиться, и чтоб сварщики латали их днем, упаси бог ночью, когда за три версты видно прерывистое зарево дуги. Это потом прибудут понтонные полки, и понтонеры наведут свою переправу – не прежде, чем хотя бы трем батальонам удастся закрепиться, переправившись на лодках, на плотах, на бревнах, на бочках, обвязанных веревками, на пляжных лежаках и садовых скамейках.

А еще до тех батальонов малой группке – двадцати одному человеку в четырех лодках – предстояло скрытно, во тьме, высадиться на узкой полоске берега под кручей и, разведав, где находятся (и находятся ли?) немецкие позиции, подать сигнал. В эту группку – «штурмовую», или «группу захвата» – подбирались люди, умеющие грести без плеска, способные не закричать от боли ранения, а коли тонуть придется – не звать на помощь; ее, если можно было, оказывали только безгласному, закричавший мог схлопотать удар веслом по голове. Этих «штурмовиков» или «захватчиков» напутствовал по традиции сам командующий, и составился уже обряд такого напутствия: их выстраивали перед шлагбаумом штабной деревни, он к ним выходил с начальником политотдела, с ними вместе выслушивал его призывы любить родину беззаветно, не щадя своей крови и самой жизни, затем обходил строй, самолично проверяя снаряжение, каждому пожимая руку, и предлагал напоследок: если кто в себе не уверен, пусть сделает два шага вперед. Это говорилось для украшения обряда; никто, разумеется, из строя не выходил: одни – потому что вошли уже во вкус и жаждали новых наград или десятидневного отпуска, другие – были штрафники «до первой крови», а в таких случаях кровь им засчитывалась и когда не бывала пролита, третьи – этих «шагов позора» страшились больше самого задания.

В этот раз генерал Кобрисов от традиции уклонился – процедура вдруг показалась ему фальшивой и ненужной, только напрасно взвинчивающей людям и без того напряженные нервы, и он это испытывал на себе, чувствуя невнятный страх перед чем-то, связанным с этим Мырятином, – вместо построений и напутствий он позволил людям поспать лишний час после ужина или написать прощальные письма, в которых они всегда писали о себе в прошедшем времени: «Дорогие мои, помните, я был веселый, любил друзей и жизнь…» Поговорить он пожелал лишь с командиром группы, лейтенантом Нефедовым, и пригласил его к себе. Шестериков подал ужин на двоих, выставил фляжку водки и удалился в другую комнату, к телефонам. Еще четыре фляжки были положены Нефедову в мешок для всей группы.

– Нефедов, – сказал генерал, когда выпили по первой стопке, – ты сейчас главный человек в армии. Не я, а ты. Вся армия на тебя смотрит.

Нефедов, опустив глаза, сказал смущенно:

– Постараюсь оправдать…

– Повтори мне, пожалуйста, что ты должен сделать. Только ты – ешь. Ешь и рассказывай.

Он внимательно смотрел, как девятнадцатилетний мужчина, с худым, большеротым лицом, с пробором в светлых волосах, непослушными от смущения руками режет мясо на фаянсовой тарелке, скрежеща по ней ножом.

Нефедов, как об уже состоявшемся, рассказал, что он бесшумно преодолеет водную преграду (он так и назвал Днепр «водной преградой»), – затем, высадясь на плесе, пошлет троих в разные стороны на кручу – разведать, на каком расстоянии от уреза воды (он так и сказал: «от уреза воды») находятся немецкие окопы или иной опорный пункт; по возвращении всех троих подаст сигнал фонарем: если все спокойно – длинными проблесками три раза, при опасности – серией коротких. Рацию – применит в случае окружения. Тогда, по-видимому, скорректирует огонь на себя.

– С лодками как поступишь? – спросил генерал. – Притопишь? Или песком засыплешь?

Нефедов быстро, по-птичьи, повернул к нему голову и ответил, глядя в глаза:

– Отошлю назад. Хотя мне каждый человек там нужен.

Это означало – он себе отрежет пути бегства. И предчувствие, что с этим юношей что-то плохое должно произойти, – предчувствие, впрочем, обычное для таких случаев, – пронзило генерала щемящей жалостью. Он подумал, что стареет и что нельзя ему поддаваться чувству, неуместному и не ко времени.

– Минус четверо, – сказал генерал. – Останется вас семнадцать.

– Девятнадцать, товарищ командующий. Лодки свяжем все вместе, хватит и двоих гребцов.

– А выгребут поперек течения?

– Назад – выгребут. Я бы и одного послал, но вдруг с ним что случится – и пропали лодки.