Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

Нефедов повел худым плечом и, вертя в пальцах пустую стопку, сказал смущенно:

– Ну, если вы спрашиваете, товарищ командующий… Я бы не хотел, чтобы из-за меня кого-то расстреляли. Я же понимаю, кабель у него на вес золота, и все требуют: «Дай километр! Дай полтора!» Хотел сэкономить человек. А этот, может, и не замкнет сразу, две недели послужит, а там переправа будет, по ней проложат…

– Ладно, – перебил генерал, насупясь. И было не понять, возражает он или обещает никого не наказывать.

Явился Шестериков, и генерал, поворотясь, уставился на него вопросительно.

– Погрузили кабель, – сказал Шестериков. – Давно, оказывается, погрузили.

– Когда «давно»?

– Два часа, говорят, как отправили. Ну, может, машина застряла…

– И что же он, не знает, что делать? – спросил генерал, опять впадая в сильнейшее раздражение. – Пусть на другой машине протрясется и эту вытаскивает, если вправду она застряла. Или перегружает.

– Так и обещал, – сказал Шестериков, отчего-то вздыхая. – Через два часа будет сделано.

Оба понимали, что кабелем этим только и занялись после особого приказания и эти два часа начальник снабжения связи взял себе авансом. Черт, подумал генерал, все какое-нибудь вранье. Не получается без вранья воевать.

– Ты сам-то откуда, Нефедов? – спросил он, берясь опять за фляжку.

– Ленинградец.

– В институте там учился?

– В университете. На филологическом. Со второго курса ушел.

Он не добавил – «добровольцем», и это генералу понравилось.

– Филологический – знаю, – объявил генерал. – Это где стихи учат писать. Счастливый ты человек, лейтенант!

– Почему счастливый?

– Ну… Есть у тебя профессия послевоенная. А у меня – нету.

– Но вы же… генерал.

– И что из этого? Генерал воевать должен. А что я после войны делать буду – не представляю… Я – человек поля. Поля боя. Научил бы ты меня стишки кропать. Тоже небось писал?

– Немножко…

– «Жди меня, и я вернусь, – продекламировал генерал. – Только очень жди…» Как там дальше? «Жди меня, и я вернусь – всем чертям назло!»

– «Смертям», – поправил Нефедов.

– Любишь эти стихи?

– Нравятся, – сказал Нефедов, слегка заалев.

– И мне тоже. Хотя «смертям» – это хуже. С чертями-то шутить можно, а вот со смертями – лучше не надо. Он потому такой уверенный, Симонов этот, что не побывал у нас на плацдарме. Которого еще нет, но будет. Вот ты – можешь так уверенно сказать: вернусь непременно, ждите?

Помня о своем решении, генерал чувствовал себя вправе так спрашивать, и спрашивал он себя самого. Нефедов, не отвечая ему, заметил:

– Нет, он много по фронтам ездит, в отличие от других.

– По фронтам ездить – еще не воевать… А в отличие – от кого?

– Ну, вот… Луговского хотя бы…

– Володьку – знаю, – объявил генерал, мотнув головою. – Он у меня в гарнизоне выступал в тридцать девятом. И потом мы с ним пили. Вдвоем, представь себе. Ну, еще адъютант мой был, но быстро под стол уполз. А Володька – молодец. Всю ночь мне стихи читал. Одному.

И прочел, дирижируя фляжкой в одной руке и стопкой – в другой:

Так начинается Песня о ветре,
О ветре, обутом в солдатские гетры,
О гетрах, бредущих дорогой войны,
О войнах, которым стихи не нужны…

Звенит эта Песня, ногам помогая

Идти по степи по следам Улагая…

Он умолк, опустив голову, и было похоже, что сейчас заплачет:

– А дальше забыл… Пили же всю ночь. Как собаки.

– Что же с ним случилось? – спросил Нефедов. – Я слышал, его к нам не вытянуть, чтоб стихи почитал. На сто километров к фронту не приближается…

– На пятьсот – не хочешь? В Ташкенте окопался. Или – в Алма-Ате. – Генерал и сам точно бы впервые задумался, что случилось с поэтом, таким мужественно-красивым и так звонко воспевшим мужество, доблесть, воинскую честь. Такой неодолимый ужас вселили в него первые московские бомбежки? Или война оказалась совсем не такой, как он ее представлял себе, вдохновляясь собственными стихами? Все же юноша задал вопрос и ждал на него ответа, и генерал ответил: – Знаешь, Нефедов, нам его не надо судить. Вот я – куда только не совался. А что хорошего? Перед дождем все болячки ноют. И главное, все – по глупости. А если разобраться, так тоже со страху. Сам себе боялся признаться, что страшно мне. Мы же с тобой оба этого боимся, верно? А он – не побоялся. Так и заявил: «Страшно мне. Я наперед знаю: меня там обязательно убьют…» Ну и бог с ним, незачем ему сюда ехать, пусть лучше сидит и пишет. – И, спохватившись, вспомнив, что произносит за другого то, чего тот, возможно, и не говорил, он разлил по стопкам и переменил тему: – Кто же у тебя там остался, в Ленинграде?

– Никого. Мать успела с заводом эвакуироваться – еще до блокады, а отец тоже воюет. На Втором Белорусском.

– А девушка?

Нефедов стал медленно и красиво розоветь:

– Что девушка, товарищ командующий?

– Она успела?

– Да, только в другой город. За Волгой.

– Адрес ее – тоже оставил?