Генерал Раевский

Наблюдавший за сражением Барклай понял, что только артиллерией можно сдержать этот бешеный поток кавалерии.

— Выдвинуть все орудия! — приказал он артиллерийскому начальнику генералу Сухозанету.

Но тот ещё раньше по собственной инициативе велел выкатить орудия на угрожаемое направление. Все 112 пушек.

Удар картечью смял конников первой линии, заставил их сдержать бег и повернуть назад. В рядах французов произошло замешательство, нарушился боевой порядок. В этот миг на неприятельский фланг обрушились казаки. Удар этой горстки храбрецов вынудил врага отступить, вырвал из его рук близкую победу.

Пытаясь добиться решительного успеха, Наполеон в течение ночи на 7 октября стянул к Лейпцигу значительные силы. Против русской армии Барклая на фронте около шестнадцати вёрст он сосредоточил почти 150 тысяч человек и 630 орудий. Главный удар был нацелен на гренадерский корпус генерала Раевского и дивизию генерала Неверовского.

— Позицию держать любой ценой! Ни шагу назад! — приказал Раевскому и Неверовскому генерал Барклай-де-Толли.

Он знал мужество, и воинское мастерство этих военачальников. Под Смоленском они одержали победу над превосходящими силами французской армии; такую же стойкость и геройство проявили их подчинённые в битве у Бородина. Теперь им предстояло выдержать ещё один удар наполеоновской армии в грандиозной битве народов.

Силы были неравны. Находившиеся на боевой линии корпуса генералов Витгенштейна, Вюртенберга и Палена отступили. Ожесточённый бой вели солдаты-егеря Неверовского на занимаемых ими позициях. Тяжело раненный, генерал находился в боевой цепи.

Ожесточённые схватки кипели неподалёку от наблюдательного пункта генерала Раевского. Рядом с ним был его адъютант, офицер Батюшков, который позже так описал этот момент:

«Под Лейпцигом мы бились у красного дома. Направо, налево — всё было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовольствие на лице его, беспокойства нималого. В опасности он истинный герой, он прелестен. Французы усиливались, мы слабели, но ни шагу вперёд, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заметил изменение в лице генерала и подумал: „Видно, дело идёт дурно“. Он, оборотясь ко мне, сказал очень тихо, так, что я едва услышал: „Батюшков, посмотри, что у меня“, взял меня за руку (мы были верхами) и руку положил себе под плащ, потом под мундир. Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец и свою руку, освободя от поводов, положил за пазуху, вынул её и очень хладнокровно поглядел на капли крови. Я охнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: „Молчи!“ Ещё минута, ещё другая, пули летали беспрестанно; наконец Раевский, наклоняясь ко мне, прошептал: „Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко…“ Кровь меня пугала, ибо место было важно; я сказал это на ухо хирургу. „Ничего, ничего, — отвечал Раевский, который, несмотря на свою глухоту, вслушался в разговор наш и потом, оборотясь ко мне, сказал: — Чего бояться, господин поэт…“ Изодранная его рубашка, ручьи крови, лекарь, перевязывающий рану, офицеры, которые суетились вокруг тяжко раненного генерала, лучшего, может быть, из всей армии…»

Раевский получил рану с раздроблением кости. Ранение надолго оторвало его от армии.